Морской узел - Андрей Дышев

– Ты там живой, братишка? – шепнул я.

Игнат утвердительно коснулся пальцами моей ладони. Я нашел весла – урезанные, похожие на мухобойки. С такими веслами только по деревенскому пруду плавать, лягушек распугивать. Но ничего другого у нас нет. Я лег грудью на нос, прицелился на далекую звезду, еще не закрытую облаками, и стал осторожно грести, бережно погружая весла в воду, словно лопатку для торта в хрупкое изящное безе… Игнат притих, промедол начал дурить его сознание, возбуждать центры удовольствия в коре головного мозга, создавать иллюзию беззаботности и счастья. Пусть отдыхает парень. Не привстань он – попала бы пуля прямиком мне в грудь. И, быть может, сейчас меня уже не было бы на этом свете, и лежал бы я на дне лодки в луже собственной крови – неподвижный, безразличный ко всему, коченеющий, как гипсовая фигура в руках ваятеля… Ругал Игната, материл, втайне сетовал, что судьба подкинула мне такую обузу – а вот как получилось! Теперь я его должник. Теперь я хоть на себе обязан тащить его сколько угодно и куда угодно.

Время проходило незаметно, будто было чем-то материальным, и я его не видел в темноте. Я продолжал плыть к звезде. Неважно, если лодка удалялась от берега. Главное, чтобы она не кружила вокруг ненавистной яхты. Игнат уснул. Запредельные волнения, которые двое суток подряд рвали его нервную систему, вытянули из него все силы. Купание в ночном море под автоматным огнем добило его окончательно. Ранение поставило точку на сегодняшних злоключениях. Не знаю, что будет с рассветом, закончились ли наши испытания?

Время от времени я прекращал грести, аккуратно отряхивал весла от воды, клал их под себя и поворачивался к Игнату. Склонившись над его лицом, прислушивался к тихому неглубокому дыханию. Чувство жалости вязкой патокой заливало мою душу. Я представил себе, как этот слабый человек, от которого когда-то ушла жена, сидит в тесной конуре в постоянном ожидании смерти, умирает от страха и жажды и ломает свою волю и разум, принуждая возмущенное естество принять собственную мочу. Как он пьет ее с ладоней, проливая и плача от унижения.

Не знаю, насколько мы приблизились к моей лучезарной звезде и как далеко отплыли от яхты. Усталость одолевала меня, опутывала сознание. Несколько раз я вздрагивал, просыпался и с удивлением замечал, что продолжаю грести даже в дремоте. Голову заполняли какие-то смазанные видения, обрывки слов, мутные, словно некачественные снимки, лица людей, и гулкий шум, идущий откуда-то из глубин моего тела, – может, я слышал, как качало кровь сердце, а может быть, это пыхтели цилиндры мотора какого-нибудь судна. Мне уже было трудно выудить из этого галлюцинаторного мусора реальность, я путался в своих поступках и пугался их – несколько раз мне привиделось, что я затаскиваю лодку на борт «Галса». Наконец я признал победу сна над собой, кинул весла, сжался в комок, сохраняя остатки тепла, и моментально уснул.

Мне приснился страшный сон. Снова трюм, мрачный, темный, заполненный путаной мешаниной из труб. Трубы ржавые, кривые, покрытые паутиной и омерзительной слизью. И я ползу между ними, и с каждым метром мне приходится все ниже склоняться к полу, распластываться, пригибать голову. И вот передо мной черный квадрат люка. Панический ужас охватывает меня. Я не могу оторвать взгляда от ржавой ручки, и моя рука помимо моей воли тянется к ней, и дверца раскрывается сама собой, но там нет ничего, кроме стылого подвального холода и густого вязкого мрака. Я пытаюсь закрыть дверь, но изнутри кто-то ломится, кто-то необыкновенно сильный, страшный, покрытый шерстью, и у меня кровь леденеет в жилах, и подвальный смрад душит меня, и я начинаю кричать, чтобы кто-нибудь помог…

Я с трудом проснулся. Игнат тряс меня за плечо. Я открыл глаза, попытался вскочить, но тотчас обессиленно упал на дно лодки. Пот градом катился с меня, сердце колотилось так сильно, что футболка на груди дрожала. Я часто и тяжело дышал.

– Ты мешаешь мне спать, – сказал Игнат.

Лодка покачивалась на судорожных волнах. Солнце поднималось над морем – огромное, овальное, пурпурное, еще окутанное утренней дымкой, оттого похожее на гигантский кокон, – прозрачная, полная крови личинка медленно выбирается из пепельной паутинки, рвет ее, приминает своей тяжестью.

Я долго приходил в себя, глядя на спину Игната. Мой раненый товарищ сидел ссутулившись, словно замерзающий на дрожках извозчик, и смотрел куда-то вдаль, на размытый приглушенный горизонт, как будто нарисованный на куске картона сухими мелками.

– Как твоя рука? – спросил я и, склонившись над водой, ополоснул лицо.

– Нормально, – односложно отозвался он.

Нам трудно и не о чем было говорить. Нервная система дала откат. Вчера мы исчерпали лимит общения. Казалось, нас больше не связывает единая цель и мы вынуждены терпеть друг друга, ютясь на крохотной лодчонке. Пока я делил сухой паек, Игнат равнодушно смотрел на продукты, словно не понимал их предназначения.

– До берега еще очень далеко, – сказал он, и мне показалось, что это укор в мой адрес.

– А куда тебе торопиться? – произнес я, ломая плитку шоколада пополам. – Если я не ошибаюсь, у тебя сегодня выходной?

Игнат ничего не ответил. Может быть, он хотел сказать, что продуктов слишком мало на столь долгий путь? Бог раскручивал фитиль, и солнце разгоралось все сильнее. Становилось жарко, туман рассеивался, и мы наконец увидели берег. Я взялся за весла. Игнат нехотя пожевал галету, попил минеральной воды и лег затылком на упругий борт, как на подушку. Я поглядывал по сторонам. Кораблей вокруг было полно – и баржи, и сухогрузы, и пассажирские лайнеры. Яхты я не видел, но не было убеждения, что за ночь мы отплыли от нее достаточно далеко. Тонкое, едва возвышающееся над водой суденышко, причем без парусов, вряд ли можно было увидеть с расстояния два-три километра.

Я не стал говорить об этом Игнату. Он и без того был опутан тягостным настроением. Мы с ним представляли разный интерес для бандитов. От меня они ждали каких-то признаний, явно принимая меня за кого-то другого. А вот Игнат для бандитов был фигурой совершенно определенной – единственным из пассажиров «Галса», кто остался жив, последним свидетелем кровавой резни. Они просто обязаны были его убить.

Что-то стукнулось о борт лодки, и это событие вывело нас обоих из оцепенения. Я склонился над водой и выудил арбузно-красный обломок посадочного щитка от моего несчастного самолета. Я положил его на колени и долго смотрел, как с него стекает вода и проступают радужные маслянистые пятна, так и не отмытые морем. Еще совсем недавно эта полая доска, суженная с одного края, была частью крыла и сопротивлялась натиску воздушных вихрей, кувыркалась, купалась в солнечных лучах, по моей воле послушно наклонялась, удерживая самолет при посадке. Слезы накатили мне на глаза. У меня было такое чувство, что это останки моего верного друга, погибшего по моей неосторожности. Я гладил скользкую поверхность и судорожно сглатывал комок, подступивший к горлу.

– Что это? – спросил Игнат.

– Не знаю, – ответил я, опуская обломок на дно лодки. – Но этой штукой можно грести, как веслом.

Мне было стыдно рассказать Игнату правду. Я был уверен, что мы расстанемся с ним сразу же, как только выйдем на берег, а встретимся, может быть, только на суде, когда будем давать свидетельские показания. События на «Галсе» и все остальное, связанное с ними, – плохой повод для дружбы. Обычно люди сходятся, если их объединяют приятные воспоминания.

Игнат тотчас забыл о моей находке. Я заметил, что он занят тяжелой умственной работой и перетаскивает с места на место какие-то негабаритные мысли, забившие его голову, и покусывает губы, и хмурится; теперь, коль молчание было нарушено, мысли рвались наружу, как озлобленные быки из загона на арену. Наконец его прорвало:

– Не надо нам было оставлять яхту!

Опять старая песня! Передо мной сидел блестящий образчик человека, обожающего махать кулаками после драки. Я уже хотел напомнить, как он прятался за моей спиной и червем ползал по палубе, боясь поднять голову, но Игнат добавил:

– Мы их почти одолели. Один сидел в трюме, другого ты ранил, третья – женщина, ее можно было не воспринимать всерьез. Против нас стоял всего один человек! А у тебя был пистолет, и стреляешь ты прекрасно. Если бы ты проявил решительность, мы бы сейчас не болтались здесь, как два мудреца в одном тазу…

Я спокойно слушал Игната, не перебивая и не выказывая своего отношения к его словам.

– Тебя не устраивает наша лодка? – спросил я, когда он замолчал.

– Мы отпустили банду. Может, за ней давно гоняется милиция. Может, на ее счету десятки жизней! А ты уверен, что они угомонятся? Уверен, что сегодня же они не расстреляют экипаж еще какого-нибудь судна?

– Нет, не уверен.

Игнат покосился на меня.

– Мне нравится твоя выдержка, – сказал он. – Ты невозмутим, спокоен, прекрасно владеешь собой. Наверное, ты сам собой любуешься. Жизнь продолжается! Тебе еще долго ловить восторженные взгляды поклонниц и срывать аплодисменты! Тебе не хочется оборачиваться назад и считать трупы, которые падают на твои следы. Не ты же убивал! Твой героизм строго нормирован. Ты очень ловко проходишь по тонкой грани, разделяющей порыв самоотречения и холодный расчет. Ты можешь быть благороден ровно настолько, чтобы хватило для удовлетворения твоего самолюбия. И ни больше! Больше всего на свете ты боишься, что твоя показная храбрость и сила могут быть никем не замечены. Тебе важен свет софитов. Мрак и опущенный занавес тебя пугают – там ты утрачиваешь смысл своего существования.