Поэмы 1918-1947. Жалобная песнь Супермена - Владимир Владимирович Набоков

взволнованный, веселый,

 Ивейн по синим улицам знакомым

 и чрез сады к невесте поспешил.

 Стемнело! Листья пышно шелестели.

 Он грезил: «Вот сейчас войду я к ней,

 она поднимет голову от книги,

 замрет на миг в воздушном изумленьи

 и вдруг как жаркий золотистый ветер

 в объятья мне пахнет… А после, рядом…»

 Тут черные деревья расступились

 с поклонами и с шелестом приветным,

 и впереди Ивейн увидел лунный

 роскошный лоск на лестнице знакомой,

 струящейся, как мраморный поток,

 в лиловый сад; а в доме окна были

 озарены, и музыки порывы

 звучали там, и двигались по стеклам

 пернатые и веерные тени.

«Войти ли мне? — Ивейн подумалﻕ. — Радость,

 входящая не вовремя, бывает

 похожа на непрошеную правду…

 Там многолюдно, празднично, Нимфане

 там весело: ей нравится кружиться

 (чуть ложное веселье и круженье)

 средь юношей, завидующих мне.

А я войду — и сердце постыдится

застыть при всех. Она заметит: гости

уже не те — <и> станет ей казаться,

что лишний я — нечаянный жених,

что я устал с дороги и скучаю,

что смотрят все с усмешкой на одежды

измятые и пыльные мои».

И в темноте он тихо улыбнулся,

не чувствуя ни мелочной досады,

ни ревности, и, возвратясь к себе,

тотчас уснул и видел сон веселый.

И день расцвел, и в полдень темно-синий,

когда Нимфана вышла в сад журчащий,

закручивая на ходу сухие,

пылающие волосы, внезапно,

под кедрами, где пятна солнца плыли

и путались, явился перед ней

Ивейн, — и пальцы выпустили гребень,

и пятна солнца в бархатной аллее

метнулись, закружились и слились.

ii

В осенний день, блестящий и тревожный,

в своем саду король белобородый

средь поздних роз сам выбрал и сорвал

пышнейшие и сам их подал с ясной

улыбкою Нимфане — на пороге

поющего и плещущего храма.

Но мать ее, холодная, прямая

в своем парчовом платье, напоследок

сказала ей: «Что толку в этих розах?

Они тлетворной ветрености учат.

Смотри, Нимфана, берегись: твой муж —

мечтатель, а мечтатели готовы

отдать жену за облако, за розу…

Вот твой отец покойный — тот другого

был склада: не питал он мыслей праздных

и не любил задумчивых лентяев,

играющих на лютне или краски

размазывающих в восторге детском.

Он честен был и тверд. Его советам

внимал король, мечтатель наш седой…»

Дни грянули веселые. Трубила

в летучих листьях шумная ловитва,

и было разноцветное круженье

по вечерам, в дворцовых залах з<я>бких,

и возвращенья поздние, и ночи

крылатые, и пробуждений смех.

Ивейн жену любил благоговейно,

он раскрывал скользящими губами

росистые слепые лепестки

ее светающего тела — осторожно

в ней солнце сокровенное будил.

И он таил свое воспоминанье

от всех людей, от самого себя;

молчал, молчал, стыдом священным скован,

но странные он ведал сновиденья.

А иногда, среди бесед сладчайших,

он затихал — как бы дивясь чему-то,

и щурился задумчиво… Все чаще

случалось так, и чуяла Нимфана

(хоть он умел так ласково смеяться),

что в нем растет тоскующая тайна,

и движется, и дышит — как прибой,

невидимо гудящий за оградой,

увитой жимолостью… Но молчала

Нимфана: ей казалось, что, начни

она его расспрашивать, — шутя ли

иль вдумчиво, с тревогой, все равно, —

Ивейн в душе почтет ее расспросы

за женскую извилистую ревность.

 Но вот однажды (…розовела просадь

 миндальная, и шалые дрозды

свист подняли неистовый…), однажды

 Ивейн сказал: «Нимфана, вот узнал я

 твою любовь, — теперь узнай мое

 безумие…» И он, светло волнуясь,

 поведал ей о городе незримом.

………………………………………………………………….

«И если любишь ты меня, добавил

 Ивейн, — да, если всей душой ты любишь

 меня — тогда, я знаю, ты услышишь,

что мудрецы услышать не могли.

 Поедем же, поедем же… подумай —

 там жить — вдвоем… чтоб вместе слушать… хочешь?»

Его глаза, два солнечных прореза,

глядели в жизнь ее и обещали

даль, песни, дива… «Хочешь?» — повторял он —

и что могла она ответить? Разве

вода не озаряется, когда

все небо загорается над нею?

«С тобой, с тобой…» — отозвалась Нимфана.

 Весна прошла. Осыпался миндаль,

 и черные дрозды угомонились,

 и близился условленный отъезд…

 Раз поутру Ивейн вошел к Нимфане:

 купец, седой и мягкий, гладил, зыблил,

 показывал ей платье — световое,

 текучее… «Ивейн, смотри, какая

 живая ткань! — воскликнула Нимфана. —

 Когда король опять нас позовет

 к себе на пир, надену это чудо!»

 Ивейн кивнул, потом заметил с тусклой

 улыбкою: «Но ты забыла — завтра

 мы уезжаем — к чудесам иным…»

 Седой купец унес товар воздушный…

И в этот день, в последний раз, прощаясь

с деревьями, они спустились в сад,

сошли к пруду. Прощался с ними ветер.

Ивейн смотрел: сиял на влаге лебедь,

как ясного ваятеля виденье,

и вкруг него серебряная зыбь,

как музыка немая, расходилась…

Смотрела и Нимфана: лебедь шею

вдруг разогнул, повел блестящим клювом,

по цвету схожим с коркой апельсинной, —

со свистом растопырился, плеснул

растрепанными крыльями… «А завтра, —

подумала Нимфана, — я покину

и лебедя, и этот сад зеленый,

и белый дом — покину… для чего же?ᴇ.ᴇ.»

И в тот же миг Нимфана поняла,

что не услышит города в пустыне, —

и поняла, томительно взглянув

на светлого, безмолвного Ивейна,

что притворится сл<ы>шащей и будет

лучисто лгать…

                                    Бывает подвиг правды,

и труден он; но подвиг есть другой —

обмана: этот может быть труднее.