Patrida - Владимир Файнберг

— Думаешь, это сейчас надо? Будет как вчера. — Она выключила телевизор. — Думаешь, та женщина, какая по–русски пела и плакала, она эмигрант из Советского Союза?

— Конечно.

Без светящегося экрана в гостиной стало совсем сумрачно. Только, чуть потрескивая, горели в шандале свечи.

— Не мучай себя. Открыла секретер, прочитала, что пишешь о России. Не надо быть сердитым. Россия теперь кладбище. Нельзя всё время думать о кладбище. — Она погладила Артура по ещё не просохшим волосам. — Должен жить как первый раз. Ты понимаешь? Новая жизнь.

— Лючия, пусть у меня там появились могилы самых близких людей, Россия — не кладбище. Вы не правы.

— Я тоже! Тоже, как ты пишешь, обязана всем этой твоей стране. За то, что, итальянка, существую в Греции. Одна на этом острове, между этих людей. Как пауки сидят в шопах и банках, ждут, когда будет лето и будут туристы… — Она налила Артуру и себе шампанского, взяла свой бокал, откинулась на спинку стула, закинула ногу на ногу. — Ты спрашивал, почему знаю русский. А почему одна, почему схватила за тебя, как за то, когда гибнут в океане, как это?

— Спасательный круг. Нет. Это я тону, Лючия.

— И ты. И я. Весь мир, — она выпила свой бокал и, поставив его на стол, снова пригнулась к Артуру. — Что вы с Горбачевым сделали в своей стране? Лишили надежды весь мир.

— Я не коммунист. Никогда им не был.

— Читала твою книгу. Формально не был. Разве твоя молодость не надеялась? Сталин, КГБ извратили Маркса, да. Но это не значит, что надо было отказаться, объявлять утопией, становиться как все. Предали всех честных в мире. Браво! Понимаешь, что сделали?

— Лючия, неужели вы коммунистка?

— Да. Была такой. Но ушла из итальянской компартии, когда прочитала Солженицына, когда у вас все это открыли, ушла со многими тысячами… Философ Сенека сказал: «Когда не знаешь, куда плыть, любой ветер не будет попутный». Мир потерял вектор. Это всемирная катастрофа. Вы виноваты! Теперь угадал, отчего знаю русский?

Стало слышно, наверху звонит телефон. Артур поднял взгляд на Лючию.

— Пусть звонят, поздравляют. Это или Филипп, или Италия. Не с чем поздравлять… Поставила на автоответчик, запишет. Телефон смолк. Тут же зазвонил снова.

— Безумная, мучаю тебя, прости. Голодный, — она принялась перекладывать ему на тарелку закуски. — Читала до конца твою книгу, поздно проснулась, тебя нет. Думала — вчера конфликт, ушёл совсем. Смотрю: сумка в твоей комнате, в секретере — что пишешь. Села, прочитала. Ешь. Пер фаворе, пожалуйста! — Лючия снова откинулась на спинку стула. — Сегодня много думала, потом искала тебя, была в доме Манолиса — закрыто. И тогда решила: если найду, если вернешься… Решила тебе в подарок…

— Чудесные снасти! Спасибо, Лючия. И рубаха. И брюки.

— Нет, не это, — вдруг нога её, одетая в тончайший чулок, поднялась из длинного разреза платья, медленно легла ему на колени. — Тебе нравится? Правда?

Артур окаменел.

— Не бойся меня. Всегда буду тебе мама. Но ты хочешь все. Я не церковный моралист. Решил: пусть тебе будет все хорошо.

— Лючия, что ты делаешь?

— Если б могла взять в себя всего, спрятать от горя, fezzoro[86]… — Протянутой рукой пригнула к приподнявшемуся навстречу колену.

Артур схватил её руку, с силой отвёл.

— Лючия, с тех пор, как умерла жена, я ни с кем. Понимаешь? Видимо, всё заржавело во мне, отмирает.

— Нет. Нет, бедный бамбино…

Артур почувствовал, что находится в поле защиты, в поле такой доброты и ласки, какого не знал никогда, ни с кем.

Её глаза доверчиво мерцали при свете догорающих свечей. Лючия обняла, прижала к груди. Он поцеловал белеющее в полумраке плечо.

— Не мы на острове, мы — остров, — прошептала Лючия, угадывая его состояние. — Бамбино, ты дома, пришёл в свой дом, к своей матери.

Она схватила его за руку, повлекла из гостиной на лестницу, наверх.

— Видишь, все с тобой хорошо, — задыхаясь, шепнула она в спальне. — Сниму сейчас это… Жди, подожди.

Почувствовал как рука её погладила по голове, прижала к шее.

— Temeramete[87], — шептала она. — Temeramete, — стиснула руками и ногами, крикнула: — Piu forte![88]

— Милая, что ты говоришь? — спросил Артур, наконец, откинувшись на спину. Лючия с трудом поднялась. Молча накинула на плечи плед, вышла.

… Глаза Артура постепенно привыкли к темноте. В смутных очертаниях спальни на стене проступила какая‑то картина.

РОССИЯ

Там, за окном купе,исчерченным дождём,берёзовый колок,размётанный стожок,пасутся кони.А стрелочник продрог,и свёрнутый флажокглядит вдогоню.На склон холма,берёзками поросший,легла пороша.И у подножьявновь пасётся лошадь.Охранник на посту.И поезд на мостувдруг медлит ход.Дождь ледяной стеклоколосьями сечёт.Внизу оцепененье ледостава —река не встала.Граница впереди.… И странная тоскавонзает жало.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

— Ты спишь? — спросила Лючия, возвращаясь в темноту спальни.

Не обнаружив Артура, она прошла к застеклённой террасе и увидела, что он стоит у порога раскрытой двери. Смотрит на звёзды.

— Большая Медведица, — сказал Артур. — Орион, Плеяды… Остальное — незнакомое. Чужое небо. Небо Гомера.

Стало слышно, как внизу шуршат волны, накатываясь на мыс. Вдали, у неразличимого морского горизонта показались огни.

— Видишь? Это рыбаки?

— Нет. Корабль из Салоник на Крит. Это значит почти три часа ночи. Разве тебе не холодно? — Лючия распахнула пеньюар, натянула его края и на Артура, крепко прижалась. — Тебе хорошо?

Отдалённый крик петуха достиг ушей Артура. И он вспомнил: «Прежде чем пропоёт петух, ты отречёшься от Меня».

— Тебе хорошо? — переспросила Лючия. — Там, на постели было хорошо? Наверное, думаешь, я путана? Нет, молчи. Сейчас одна буду говорить. Утром твёрдо решила: нельзя тебя мучить. Ты не Тристан, я не Изольда. Раньше потому была сердитая, ударила, что не узнал во мне маму. Только женщину. Но это другое, это, как сказать? Пошло? Правильно?

Артур хотел ответить, но она ладонью закрыла ему рот.

— Молчи. Одна говорю. Что в постели было и будет — не главное. Чувствую: я старше тебя. Чувствую: не можешь понять. Tezzoro, пойми! Если поймёшь, если станешь сразу мой fanciullo, дитя, пусть и любовник, если поймешь… Я — твоя, как только захочешь, все эти звезды — твои.

Артур развернулся к ней.

— У тебя никогда не было ребёнка? Да?

— Не было. Только не значит. Не понимаешь, никак. — В глазах её стояли слезы. — Не понял. Не про то подумал.

Артур поцеловал оба её глаза. Лючия стояла перед ним в распахнутом пеньюаре, под которым белела ночная сорочка.

— Знаешь, Лючия, может быть, ты имеешь в виду то, о чём я подумал, когда были в гостиной: унизительно мало даёт природа мужчине и женщине, чтоб выразить любовь друг к другу… Человек в отличие от всех существ способен понимать мир и себя, но выражает любовь в конце концов так же, как звери.

— Да! Это близко, что хотела сказать. Почти. Только — не унизительно. Когда любишь — унизительно? Разве?

Артур крепко обнял её, притянул к себе.

— Нет! — Лючия изогнулась назад. — Тебе надо спать. Отпусти меня, per favore.

Но в тот момент, когда он стал разжимать объятия, сама приникла, шепнула:

— Все опять хочет тебя, fanciullo…

…Оба лежали без сил. Лючия нашарила его ладонь, положила себе под левую грудь. Сердце её колотилось так, что ладонь вздрагивала.

— Думаешь, развратная женщина, путана… Думаешь — порно. Не свободен. Тело твоё это говорит. Я свободна. Если и тебе хорошо, почему это плохо? И ты будешь таким. Во всём. Не только тело.

— Лючия, откуда ты это знаешь?

— Когда училась в Миланском университете, со мной была сексуальная революция. Это целая жизнь. Другая, чем дома, с которым я тогда поломала все отношения. Мне было трудно, тяжело. Искала любовь. Металась. Студенты. Другие любовники. Не знаешь, как мне было тяжело. Не знаешь нашу аристократию. Мать — из рода, что идёт от венецианских дожей, отец имел фабрики готовой одежды, владел сетью магазинов по всей Северной Италии. Капиталист.

— Живы?

— Теперь не живы. Авиакатастрофа. Летели в Нью–Йорк к моему мужу, чтоб нас мирить. В самолёте взорвалась бомба. Три года назад. Терроризм.

— Значит, есть муж?