Кипарисы в сезон листопада - Шмуэль-Йосеф Агнон

На глазах у него выступили слезы. Он отвернулся к окошку и замолчал. В распахнутое окно втекали тьма и приторный сладковатый запах апельсинов, почему-то напоминавший сегодня запах гнили и разложения.

Тогда, продолжил Бахрав, справившись с минутной слабостью, он предложил рыть новый колодец, на значительном расстоянии от прежнего, гораздо южнее. У самой границы кибуцных владений, где в то время не было никаких строений.

— Там и сейчас стоит ограда, — пояснил он.

Не по-хорошему, так по-плохому, но воду добудем! — подбадривал он товарищей — всякими такими шуточками пытался поднять настроение.

— Одной рукой, можно сказать, обороняли арык, а другой крутили ворот шахты. С юга, из-за ограды, из садов Умм-Кафры, и с запада, с полей Миски, ежечасно подкарауливали убийцы. Но мы не сдавались, мы одержали верх! Два года рыли, все углубляли и углубляли шахту и не могли нащупать воды. И вдруг, в одну прекрасную ночь — воистину, прекрасную! — она хлынула, взметнулась фонтаном. До самого неба, облако брызг затмило звезды! Мы хватали его ртом, руками, окунались в него, плясали и прыгали в нем, как безумные, обнимались и целовались, как братья! Это была победа — сто пятьдесят кубов в час! С глубины ста девяноста метров. Сто пятьдесят кубов… Да… А вы, молодые, не верите. — Бахрав поднял глаза и увидел смущение и усталость на лицах Шароны и Гершона. — Правда, сегодня трудно поверить, — пробормотал виновато. — Такая великая победа… Исключительно благодаря нашему упорству. Человек не имеет права отчаиваться. Наши предки говорили, что отчаяние — великий грех. Даже если меч острый приставлен к твоему горлу… — Голос его дрогнул из-за подступивших рыданий.

Он поднялся, подошел к платяному шкафу и долго рылся на полках, отыскивая носовой платок. Нашел наконец, промокнул глаза. Шарона встала, взяла его под руку и отвела обратно к креслу.

И пусть они не думают, что он окончил свою повесть, — нет! Еще есть о чем порассказать. И время есть — вся ночь впереди. Некуда спешить. Пусть сидят и слушают. Им полезно послушать.

— Такого убранства, как в нашей столовой — в том бараке, который служил нам столовой, — начал он новое повествование, — не было нигде в Шароне. На одной стене висел плакат в духе изречений Торы: «Поднимись, вода, из колодцев Господних!» А на противоположной — Бахрав прочертил эту надпись пальцем по воздуху всю, от начала до конца: «В радости творите и умножайте!..» Такие мы были… Первопроходцы… Тебя, Шарона, подняли на сцену — поскольку ты была первым ребенком, — и все товарищи плясали вокруг тебя и пели: «Вода, вода — веселье из источников спасения!..» И сам председатель Национального собрания встал и произнес прочувствованную речь, восславляя изречение: «Поднимись, вода!»

Бахрав тоже поднялся во весь рост, прямой и величественный, как древний пророк, и голос его теперь гремел в полную мощь:

— Понимаете, слова, которые две тысячи лет были, как сухие листья, как надрывающее душу воспоминание, вдруг восстали к жизни, налились соками, расцвели, обрели новый смысл, зазвучали гимном в Эйн ха-Шароне! Как он выразился тогда? «Я говорю вам, товарищи, каждая капля воды в этом засушливом краю — это капля крови в наших жилах, в сердце нашего народа!» Это была замечательная речь. Неповторимый день… — Он опустился в кресло и с трудом перевел дыхание. Завел левую руку за спину, словно пытался нащупать и успокоить вспыхнувшую боль. — Кровь… Тогда она кипела и бурлила. А теперь стынет в жилах. Да, дети… Иссякает наша кровь, — пробормотал, словно обращаясь не к ним, а куда-то в пространство. — Мелеют и глохнут источники наши…

Назавтра они уехали первым автобусом — Шарона, и Гершон, и дети. Бахрав предлагал им остаться — хотя бы еще на один день, он сводит Пнинеле в коровник и птичник, прокатит Дани на тракторе. Даже пообещал Шароне рассказать про свои марки. И про свои планы касательно будущего. Конкретно ничего не сказал, только намекнул, что собирается начать новую жизнь. Гершон, возможно, что-то учуял, потому-то и поспешил уехать. В министерстве, дескать, полно дел, и он берет еще дополнительную работу — по вечерам, дома. Шарона заявила, что дети не должны пропускать школу, это непедагогично. Пусть он сам приезжает к ним в Иерусалим, тогда можно будет спокойно обсудить все планы.

— Успеется, — заключил Гершон уверенно. — Никто за нами не гонится, и ничто не горит.

3

Шарона написала, что на Рош а-Шана[8] он обязательно должен приехать. А чтобы Новый год был добрым и сладким, пусть привезет меду из ульев Эйн ха-Шарона. С апельсиновых плантаций. «И выезжай пораньше, папа, — советовала Шарона, — потому что в Иерусалиме праздники начинаются еще до полудня».

Козлята, что сделались горными козлами, поучают отцов своих! Объясняют, что делать и как поступать. Бахрав посмеивался про себя и был счастлив, предвкушая радость встречи, но покидать кибуц не торопился. Опасался, что стоит ему выйти за ворота, как его квартиру займут под какие-нибудь общественные нужды. Ципора из комиссии расселения так прямо и спросила: не собирается ли он праздновать Рош а-Шана где-нибудь там… То есть не здесь, не в кибуце. Ей необходимо знать, поскольку прибывает множество гостей и всех нужно разместить где-то на ночь. Он попытался уклониться от ответа, а когда Ципора принялась бесстыже настаивать, взорвался: разве это не его дом?! И прежде чем уехал, опустил жалюзи на окнах до упора и не успокоился, пока не разыскал толстый пеньковый канат, каким обычно пользуются шоферы, связал им ручки жалюзи, а конец закрепил на спинке кровати. Потом запер дверь на два замка и еще вернулся и проверил, не осталось ли какой-нибудь возможности проникнуть в дом.

Только поднимаясь по крутой лестнице в квартиру Гершона и Шароны, почувствовал, что мучительное напряжение наконец отпускает. Может, оттого ему сделалось так легко и приятно, что из-под всех дверей неслись и проникали в ноздри дивные запахи фаршированной рыбы и цимеса. Воспоминания далекого детства заставили его глаза увлажниться. Шарона с недоумением глянула на него с порога. Он ответил ей смущенной улыбкой и указал на свои ноги, утомленные восхождением.

Сорок пять лет растаяли, словно и не бывали, — Шарона вернулась к обычаям, заведенным в доме его отца: стол накрыт белой скатертью, свечи пылают в субботнем светильнике.

— Гершона еще нет, — извинилась Шарона. — Он очень много работает. И дополнительно берет домой… — Вздохнула и улыбнулась: — Так-то…

Слова дочери относительно чрезмерной занятости зятя не тронули Бахрава. Он с наслаждением вымылся в душе, переменил белье и надел пиджак. Проследил, чтобы воротничок субботней рубахи лег как полагается на отвороты пиджака. А когда уселся на балконе, нависающем над суетливой и по-праздничному взволнованной улицей, почувствовал, что ему подарено от того светлого часа, в котором заключена капелька райского блаженства — как выражались в свое время его предки. Даже когда Гершон явился наконец с работы и отказался пойти с ним вместе в синагогу, Бахрав не стал настаивать.

Спустился вниз и растворился в толпе празднично одетых людей. В их потоке влился в синагогу. Однако староста в белом одеянии и кипе, вышитой, по иерусалимскому обычаю, золотом, преградил ему дорогу и объяснил, что место в синагоге следует покупать загодя, ибо, как сказано: истово трудящийся в канун субботы вкушает от блаженства ее.

Бахрав в смущении снял очки, извинился, сказал, что он тут новенький, и пообещал так и поступить в следующем году.

Гневное лицо старосты смягчилось, даже брови слегка раздвинулись, отделились одна от другой, разъехались в стороны. Понятно: новый репатриант, это совсем иной разговор. Заповедь заселения страны предшествует всем прочим. Хотя подивился беглости и исключительной правильности иврита в устах новоприбывшего. Усадил Бахрава на краешке скамьи, потеснив забронированные места. Прибавил, что если человек в Страшные дни просит о милости, то святой долг каждого помочь ему, потому что все в руках Господа, кроме страха перед Господом…

Песнопения, которыми напитывалась душа Бахрава в тот день в синагоге, смешались в его памяти с ароматом иерусалимской улицы и запахом кушаний, поданных Шароной к ужину. А в ночи, погрузившись в благоуханное забытье, сидел он маленьким мальчиком у отца на широких теплых коленях и отвечал ему урок недельной главы.

Утром застал Гершона, склонившегося над картой Иерусалима с красным карандашом в руке — зять вычерчивал маршрут экскурсий, которые предстояло совершить ему, Бахраву. Гершон — плановик в министерстве финансов и офицер запаса военной разведки, большой специалист в прокладывании маршрутов по любой карте и местности, даже пересеченной или застроенной, кропотливо выписывал номера автобусов, следующих к кнессету и Национальному музею Израиля, Большой синагоге и Храму гроба Господня, что в Старом городе. Оттуда карандаш продвинулся к Башне Давида и далее к святому древнему кладбищу на Масличной горе. А к Стене плача они пойдут все вместе. Поскольку день праздничный, то и дети могут отправиться с ними, и дедушке будет дозволено купить им сладостей в армянском квартале.