Только моя Япония (непридуманное) - Дмитрий Пригов

Или в другой раз, в Эстонии, одна старая русская женщина, всю жизнь проведшая среди местных молчаливых поселенцев, как-то притомившись под вечер от рутинной каждодневной сельскохозяйственной работы, прилегла на деревянную лавку:

Дмитрий, ты бы почитал мне что-нибудь под вечер. —

А что? —

Да хоть газетку. —

Где же она? —

А за печкой для растопки. Там их много. —

Они же двухгодичной давности. —

А мне-то что? —

И действительно — что ей?

Так вот и в эмиграции, на каких-нибудь там каменистых Бурбульских островах поначалу вспоминается ласковая ровная, сплошь заросшая свежей мягкой зеленой травой родина. Со временем образ ее и вовсе теряет всякую ненужную шероховатость все время сменяющейся поверхности и обретает вид некоего гладкого светящегося высоко парящего шаровидного ностальгического объекта. Через двадцать лет, в слезах вступив на чаемую землю, обнаруживаешь, что ее нет. Что все абсолютно неузнаваемо. Что она осталась именно там, откуда ты примчался в поисках ее, то есть на скалистых берегах Бурбульских островов. Скорее, скорее назад, на эти самые Бурбульские острова! И снова, как и в недавно ушедшие времена, снова поется в душе:

Летят перелетные птицыВ осенней дали голубойЛетят они в дальние страныА я остаюся с тобой

А я остаюся с тобоюРодная навеки странаНе нужен мне берег турецкийИ Африка мне не нужна

Продолжение № 3

И мы возвращаемся в нашу временно родную Японию. Оглядываемся, осматриваемся и понимаем, что люди, в принципе — везде люди.

А что они, люди? — и убить могут. Не могут? Почему не могут? Очень даже могут. В витринах, как и по всему свету, вывешены портреты разыскиваемых злодеев. Подходишь, за обычными чертами пытаешься высмотреть либо откровенную исключительную предопределенную природой или небесами не уничтожимую никакими молитвами и благостными увещеваниями жестокость персонажа, либо некую отличающую его от других специфическую скрытую, тайно проявляющуюся только опытному в духовных делах глазу несмываемую печать дьявола. Ничего, ничего разглядеть не можешь. Просто даже удивительно. Только ловишь себя на лукавых и недобросовестных попытках зацепиться за какие-то незначимые мелочи: вон, нос чуть кривоват! Какая-то бородавка на верхней губе. Еще что-то. Тут же глянешь в отражающее как зеркало стекло витрины — у тебя самого-то нос почти набок вывернут, глаза косые, губа заячья, уши лопухами растопырены, волосы из ноздрей и ушей черными кустами лезут, две бородавки на щеке, да и еще одна посередине лба, ровно на том самом месте, где третий бы глаз должен просвечивать. И что? — и ничего. Живешь, невинно бродишь среди шарахающихся людей. Но ведь никому на ум не западет хватать тебя прямо на месте и волочить в участок:

Вот он! Вот он! —

Что вот он? —

Ну, нос кривой! —

Да, кривой. И что? —

Глаза косые и губа заячья! —

Да, заячья. И что? —

Как, как что?! Уши растопырены, ноздри вывернуты, волосы из ушей лезут! —

Ну, лезут. И что? —

Ну как же, ну как же что? Господин полицеймейстер! Вон еще две бородавки на щеке и одна на том месте, где у нормальных людей третий глаз должен быть бы! — Третий глаз? Ну-ка проверим. Да, нет третьего глаза. Можно и отпустить! —

Но господин полицеймейстер! Господин полицеймейстер! Как же это отпустить! —

Идите, идите. У меня дел много. Сидоров, выпроводи гражданина! —

Так что оставим эти неблагостные попытки.

Да, и здесь убивают десятками и зараз. Я не буду вам рассказывать об известных на весь мир, например, жестокостях сокрытой и неописуемой секты АУМ Синрике, демонические руководители которой расчертили всю карту Японию некими таинственными геометрическими фигурами и знаками, отображавшими последовательность и очередность ритуального поголовного уничтожения населения всей страны. Нет, я о простом. Вот недавно совсем один подросток четырнадцати лет отрезал голову другому двенадцати лет, поставил ее у себя в комнате на стол и о чем-то долго и взволнованно с ней беседовал. О чем — он так и не смог припомнить на допросах. Да и важно ли? Другой прямо-таки по-раскольниковски молотком прибил соседскую старушку и записал себе в дневник, что хотел испытать, как это убивают. Ну, испытал — никаких восторгов по этому поводу дневник испытателя не содержит. Как, впрочем, ужасов, мучений загубленной души и раскаяния. Третий попросту мать пришил — ну, это дело и в комментариях даже особенных не нуждается. Мать — она и есть мать. Еще один залез в туристический автобус, отправлявшийся с предвкушавшими сладкий отдых на тропической Окинаве жителями шумной и перенапряженной столицы. Подросток зашел в автобус, взял у какой-то нерасторопной мамаши малолетнего трогательного ребеночка, посадил себе на колени, приставил к его горлышку ножик и почти со слезами на глазах стал рассказывать про своего братика примерно такого же возраста. Поведал, как он его любит, как играет с ним, как спать укладывает в мягкую постельку и что-то там на ночь даже рассказывает и напевает. Никаких конкретных требований или реальных причин своего явно неадекватного поведения юный любитель малолеток не предъявлял. Подержал так ребенка, подержал и отпустил. И зачем держал? Что у него там в уме вертелось? Что в душе неоформленной копошилось? Ни он сам объяснить не смог, никто иной за него. Да в общем-то все и так понятно.

И все это в пределах полугода.

Следующий юный преступник вырезал всю семью своего соученика. Объяснял он свой поступок тоже весьма туманно и сбивчиво, но хоть как-то и в какой-то степени, более приближенной к правдоподобности. Вроде бы на каком-то там школьном празднике или соревновании он ожидал более энтузиастической реакции от своего близкого друга и его семьи по поводу своих спортивных или художественных достижений, уж не припомню каких. Заметим, что в отличие от американских тинэйджеров, убивающих своих соучеников все-таки на расстоянии из винтовок с оптическим прицелом или в крайнем случае из какого ни на есть револьвера, наш подросток все это сделал обычным, но достаточно внушительным ножом. Это страшное, прямо-таки хищное, орудие убийства потом часто демонстрировали по телевизору со следами еще сохранившейся запекшейся крови. Ведь это надо же — ведь это же требуется подбежать, приблизиться к каждому телу, податливому и трепещущему, вонзить, погрузить в него по самую рукоять нож на всю длину гигантского лезвия. Потом выдернуть и, не обтерев, вонзить в следующее. Потом, может быть, поворочав его в мягкой всхлипывающей и податливой массе ослабевающей, опять выдернуть и погрузить в следующее. И все это еще полудетскими тонкими и не очень приспособленными, но уже жесткими и нервическими подростковыми руками. Бррр! И так по очереди всех пятерых членов неопомнившейся среди ночи семьи. По очереди. А они? Они сопротивляются, хватаются беспомощными ладошками за лезвие, мгновенно взрезая их почти до костей и обагряясь преждевременной кровью. Единственно, для меня до сих пор остается загадкой, как это пятеро людей, из которых трое вполне взрослых, не смогли если не защитить себя и родных, то хотя бы как-то избежать поголовного вырезания. Не знаю. Может быть, все были сонные и, просыпаясь на крик предыдущего зарезанного, не успевали осознать происходящее и предпринять хоть какие-то минимальные, даже просто инстинктивные, оборонительные действия. Не знаю. Может быть, они были обречены заранее и, понимая, даже по каким-то угадывающимся знакам и признакам зная это наперед чуть ли не в подробностях, вплоть до места и времени ожидаемого, просто смиренно принимали предопределение судьбы и ее карающую руку в виде нервической руки этого подростка. В общем, они себя не защитили, и никто иной защитить их также не смог. И все произошло самым убийственно-невероятным способом.

Но зачем уходить в такие соблазнительно-отвратительные и почти кинематографические ослепительно красочные подробности. Я вам лучше расскажу о случае, на фоне предыдущих выглядящем даже мило комичным и трогательным. Но все-таки. Расскажу вам о простом, на своем опыте пережитом, опыте свидетеля и прямого созерцателя, посему и более достоверном.

Однажды вечером, около семи, я услышал некое странное, будто бы собачье подвывание. Я выглянул из широкого, во всю стену открывающегося шторкой окна первого этажа. Подвывание усиливалось. Прошло некоторое время, пока я смог наконец локализировать место его происхождения, вернее, исхождения. Оно исходило из раскрытых ставен второго этаж дома напротив. Я прислушался. Некоторые прогуливающиеся мирные мелкобуржуазные японцы, мои соседи, приветливо улыбались, видимо не придавая звуку никакого значения. Я уж совсем было успокоился и собрался задернуть окно непроницаемой шторой, как на балкон этого самого второго этажа дома напротив в нелепой борьбе выволоклись два тела — мужчины и женщины. Как потом мне объяснили — давнишние муж и жена. Муж, судя по всему, что-то экстатически выкрикивая и словно стараясь объяснить нечто, диким способом пытался порешить свою супругу. Ну, не мне вам объяснять. По нашему многовековому родному опыту это все понятно от начала до различных возможных вариантов развязки разной степени тяжести и безвозвратности. Собственно, многие из нашего двора, естественно, без всякого восторга, но и без лишней драматизации вполне могут припомнить подобное из жизни своих пап и мам, дядей и тетей, соседей и соседок. Да и из своей, уже взрослой последующей, мало чем отличающейся от всех предыдущих жизней всех предыдущих поколений. И у Санька отец выпивши вытворял всевозможное, несообразное с его офицерским мундиром и достаточно высоким званием. И у Виталика отец, рабочий горячего цеха соседнего завода «Красный пролетарий», черный, злой и жилистый, регулярно, еженедельно почти насмерть забивал женскую часть своей многочисленной семьи. Да и за самим Виталиком гонялся по всему двору на неверных прогибающихся ногах. А мы наблюдали это. Но Виталик по трезвости и молодости был намного быстрее и увертливее. Так что не будем особенно уж требовательны к скромным и затерянным среди безумных обстоятельств жизни японцам, не дававшим нам, обществу и Богу, никаких конкретных обещаний и не бравших на себя никак конкретных обязательств по этому поводу.