Дверь в лето - Роберт Хайнлайн

– Просыпайся… просыпайся… просыпайся…

* * *

От его бормотания я не проснулся – только сильнее захотелось спать. Все, что было после, я помню довольно смутно: кажется, я лежал на столе, и он вибрировал подо мною, а вокруг были огни, какие-то штуки, здорово напоминающие питонов, и куча народу. А потом, уже на больничной койке, я проснулся. Чувствовал я себя довольно хорошо, если не считать какой-то расслабленности, словно после хорошей парной и массажа. У меня снова были руки и ноги. Никто со мной не заговаривал, а когда я сам попытался задать сиделке пару вопросов, она что-то сунула мне в рот. А потом меня снова начали массировать.

Наконец, в одно прекрасное утро, я проснулся настолько, что смог встать, совсем так же, как и обычно вставал, проснувшись. Накатило легкое головокружение, и ничего более. Я знал, что вся предыдущая бодяга мне просто приснилась.

Я знал, кто меня сюда поместил. Наркотизировав меня, Белла приказала мне забыть все ее свинство, но либо за тридцать лет анабиоза гипноз потерял силу, либо ее приказ не дошел до меня. Я немного путался в деталях, но основное помнил хорошо – они, как говорят моряки, опоили меня и пустили в плавание.

Я особо не злился на них. Ведь это случилось только «вчера», всего лишь один сон назад – но этот сон длился тридцать лет. Я не могу точно описать это. Ощущение, оно слишком объективно. Память воспринимала это, как «вчера», а чувства – словно все это случилось давным-давно. Видели вы когда-нибудь, как телевизионщики одновременно показывают и туманный силуэт игрока, и общий вид стадиона? Вот и со мной происходило что-то в этом роде… сознательные воспоминания были в полной ясности, а вот эмоциональные реакции оказались неадекватны.

Я рад был пустить и Беллу, и Майлза на кошачьи консервы, но спешить с этим не хотелось. Это еще успеется – а сейчас мне не терпелось заглянуть в 2000 год.

Кстати о кошачьих консервах, а где Пит? Он должен быть где-то рядом, если старый бродяга перенес анабиоз. И тогда – только тогда – я вспомнил, что нас с Питом разлучили!

Я раздразнил Майлза и Беллу, и они приняли в отношении меня экстренные меры. Ведь они хотели убить моего кота, разве нет?

Похоже, они учинили кое-что похуже простого убийства. Они обрекли его на одиночество… на растрачивание дней своих на блуждание по глухим дворам и на стычки – и жизнь его кончилась под знаком голода и презрения ко всем двуногим тварям.

Они позволили ему умирать – конечно, он не мог прожить так долго – в уверенности, что я бросил его.

Они заплатят за это… если только они еще живы. О, как я хотел застать их в живых – невыразимо хотел!

* * *

Тут я вспомнил, что стою у своей кровати, вцепившись в нее, дабы устоять на ногах, и что из одежды на мне только пижама. Я осмотрелся вокруг, раздумывая, как бы мне вызвать кого-нибудь. Больничные палаты за это время изменились мало. Окон не было, свет исходил бог весть откуда. Кровать была высокая и узкая – больничная койка; насколько я помню, они во все времена были такие. Но эта была предназначена не только для того, чтобы спать – там были разные хитрые приспособления, и «судно», похоже, составляло единое целое с кроватью. Все эти штуки меня не интересовали, я искал кнопку вызова сиделки. Я хотел получить свою одежду.

Ничего похожего здесь не было, но затем я обнаружил клавиши на тумбочке, которая оказалась совсем не тумбочкой. Я нажал на одну из них, и на экране, расположенном рядом с изголовьем, появилась надпись: «ВЫЗОВ ПЕРСОНАЛА». Почти тотчас же она мигнула и сменилась другой: «ПОЖАЛУЙСТА, ПОДОЖДИТЕ НЕМНОГО».

Вскоре дверь палаты бесшумно скользнула в сторону, и появилась сиделка. Сиделки тоже не изменились. Эта была в меру привлекательна и обладала хорошими манерами вымуштрованного сержанта. Поверх ее короткой прически была наколка. Одета она была в белую униформу непривычного покроя – она прикрывала совсем не те места, что в 1970 году. Впрочем, это во все времена можно было сказать о женской одежде вообще – даже рабочей. Непререкаемый тон обличал немалый стаж.

– Вы должны вернуться в постель!

– Где моя одежда?

– Вернитесь в постель. Немедленно!

– Послушайте, сестра, – урезонил я ее, – я ведь свободный гражданин старше двадцати одного года, не преступник. Я не хочу возвращаться в постель – и не вернусь. А теперь покажите мне, где моя одежда, или я сам, в чем есть, отправлюсь искать ее.

Она смерила меня взглядом, потом быстро повернулась и вышла. Дверь за ней закрылась.

Это меня не беспокоило. Я начал изучать устройство замка, совершенно уверенный в том, что если один инженер смог придумать некий механизм, то другой непременно сможет его разгадать.

Но тут дверь снова открылась, и на пороге появился мужчина.

– Доброе утро, – сказал он. – Я – доктор Альбрехт.

Одет он был, словно негритянский ряженый в сочельник, но непринужденные манеры и усталые глаза были столь убедительно профессиональны, что я сразу поверил ему.

– Доброе утро, доктор. Я хотел бы получить свою одежду.

Он вошел в палату, и дверь позади него закрылась. Потом он сунул руку в складки одежды, достал пачку сигарет, выщелкнул одну, помахал ею в воздухе, сунул в рот, затянулся, и она загорелась. Спохватившись он протянул пачку мне.

– Угощайтесь.

– Гм… нет, спасибо.

– Возьмите, одна сигарета вам не повредит. Говорю вам, как врач.

Я помотал головой. Раньше я не мог работать, если рядом не было полной сигаретницы; пепельницы, полные окурков, и подпалины на чертежной доске были непременным атрибутом творческого процесса. А теперь от одного вида дыма я ощутил дурноту и удивился: неужели анабиоз отучил меня от привычки к никотину?

– Нет, не хочу, спасибо.

– Как знаете… мистер Дэвис, я шесть лет работаю здесь. Моя специальность – гипикология, воскрешение и все такое прочее. За это время восемь тысяч семьдесят три пациента вернулись с моей помощью из гипотермии к нормальной жизни – стало быть, вы – восемь тысяч семьдесят четвертый. Все проснувшиеся ведут себя странно, я имею в виду – странно для постороннего человека, а не для меня. Некоторые из них желают не просыпаться и кричат на меня, когда я пытаюсь их разбудить. Часть из них и в самом деле снова ложится в анабиоз, но это уже не моя забота. Некоторые, осознав, что билет у них был только в один конец, что возврата назад нет, начинают точить слезу. А некоторые, вроде вас, требуют одежду и хотят, не медля ни минуты, выйти на улицу.

– А почему бы и нет? Что я – заключенный?

– Вовсе нет. Правда, покрой вашей одежды устарел, но это уж ваше дело. А пока ее принесут, вы, может быть, расскажете, что это у вас за неотложное дело, которое не может подождать ни минуты… после того, как прошло тридцать лет? Именно столько вы были в гипотермии – тридцать лет. Это в самом деле так срочно? Или можно подождать до завтра? Или, хотя бы, до вечера?

Я начал было бормотать, что это крайне и чертовски срочно, но вскоре одумался и примолк.

– Возможно, что это не так уж и срочно.

– Тогда сделайте мне одолжение, возвращайтесь в постель. Позвольте мне осмотреть вас, съешьте завтрак и поговорите со мной, прежде чем рванете на все четыре стороны. Может, я смогу подсказать вам, в какую сторону лучше рвануть.

– Гм… ладно, доктор. Извините за беспокойство.

Я забрался в постель. Мне стало хорошо – оказалось, что я изрядно устал.

– Не спешите. Вы еще увидите, какими мы стали. Здесь же, прямо на потолке.

Он поправил на мне одеяло, потом наклонился к тумбочке и сказал:

– Доктор Альбрехт в семнадцатой. Немедленно велите дежурному доставить сюда завтрак, гм… меню четыре-минус.

Потом он обернулся ко мне:

– Повернитесь-ка на живот и снимите пижаму. Я хочу пощупать ваши ребра. Пока я буду вас осматривать, можете задавать мне вопросы, если хотите.

Я попробовал размышлять, пока он тыкал мне в бока какой-то штукой, похожей на стетоскоп-недомерок. Если это был именно стетоскоп, то он был ничем не лучше прежних – такой же холодный и твердый.

О чем прикажете спрашивать, проснувшись после тридцатилетнего сна? Добрались ли они до звезд? Кто теперь делает политику? Научились ли выращивать детей в колбах?

– А что, док, в фойе кинотеатров все еще стоят машины для изготовления и продажи воздушной кукурузы?

– Вчера еще стояли. Но я давно ими не пользуюсь. Кстати, сейчас говорят не «кино», а «тактил».

– Вот как?! А почему?

– А вы попробуйте разок. Сами поймете. Только покрепче держитесь за подлокотники. С проблемой объяснения терминов мы встречаемся каждый день и давно к этому привыкли. С каждым годом наш словарь изрядно дополняется и в смысле истории, и в смысле культуры. Это совершенно необходимо, ибо дезориентация ведет к культурному шоку. Раньше этому не придавали значения.

– Гм… пожалуй, так.

– Точно так. Особенно, в вашем случае. Тридцать лет.

– А тридцать лет – это максимум?