Предчувствие конца - Джулиан Барнс

— Мне нравится, когда ты меня подкалываешь, — сказал я. — Даже по прошествии стольких лет.

Склонившись вперед, она погладила меня по руке.

— Как славно, что мы сохранили добрые отношения. И как славно, что ты, по моему глубокому убеждению, никогда не закажешь для нас такую поездку.

— Только потому, что ты к этому не стремишься.

Она улыбнулась. И на миг стала почти загадочной. Но Маргарет не умеет темнить, хотя это первый шаг к Женской Тайне. Захотела бы, чтобы я купил нам путевки, — сказала бы прямо.

Ладно, неважно.

— Она присвоила мою вещь, — едва не заканючил я.

— Почему тебе так приспичило ее заполучить?

— Потому, что это дневник Адриана. Мы с Адрианом друзья. Были. Это моя вещь.

— Если бы твой друг пожелал завещать тебе свой дневник, он бы сделал это сорок лет назад, не привлекая посредников. И посредниц.

— Возможно.

— И что же он там написал, как по-твоему?

— Понятия не имею. Но вещь — моя.

Только теперь до меня дошло, что для такой решимости есть и другая причина. Дневник — это свидетельство, а возможно, и доказательство. Дневник сможет прервать цепочку банальных повторов памяти. Он сможет вызвать к жизни некие события, хотя и неизвестно какие.

— Узнать адрес Психички не составит труда. Есть социальные сети, телефонные справочники, частные детективы, наконец. Съездишь к ней, позвонишь в дверь и попросишь вернуть твое сокровище.

— Ни за что.

— Остается кража со взломом, — жизнерадостно предложила Маргарет.

— Шутишь.

— Тогда наплюй. Если, конечно, у тебя, как говорится, нет счета к прошлому, который ты собираешься предъявить, чтобы двигаться дальше. Но ты ведь не такой, правда же, Тони?

— Да, наверное, я не такой, — ответил я с осторожностью.

Потому что в глубине души подозревал, что треп трепом, а доля истины в этом есть. Мы помолчали. Официант убрал наши тарелки. Маргарет видела меня насквозь.

— Ты такой упертый, что даже трогательно. Наверное, в нашем возрасте это помогает не сбиться с мысли.

— Думаю, я и двадцать лет назад был точно таким же.

— Все может быть. — Она жестом попросила счет. — Хочу рассказать тебе про Каролину. Нет-нет, ты ее не знаешь. Мы с ней познакомились уже после нашего развода. У них с мужем было двое маленьких детишек, которыми занималась гувернантка — ни рыба ни мясо. Не то чтобы Каролину мучили страшные подозрения, нет, ничего конкретного. Девушка не грубила, дети на нее не жаловались. Просто Каролину тревожило, что дети остаются неизвестно с кем. Решила она посоветоваться с одной знакомой — нет, не со мной, с другой. А та и говорит: „Поройся в ее вещах“. — „То есть как?“ — „А что такого — ты же вся извелась. Дождись, когда она возьмет выходной, обыщи ее комнату, прочти письма. Я бы, например, именно так и сделала“. В ближайший выходной Каролина перерыла ее пожитки. И откопала дневник. Который тут же прочла. А там — потоки грязи: „Хозяйка — корова“. „Муженек вполне ничего, пускает слюни на мою задницу, но жена у него — тупая сучка“. И еще: „Как она не понимает, что бедным детям от нее только вред?“ А дальше — сплошные гадости.

— И что она сделала? — полюбопытствовал я. — Уволила гувернантку?

— Тони, — упрекнула моя бывшая. — Это уже совсем другой вопрос.

Я кивнул. Маргарет сверила счет, проведя уголком своей кредитки по каждому пункту заказа.

У нее было еще два высказывания, которые она повторяла на протяжении многих лет: первое — что есть женщины, которые сами по себе не загадочны, а только выглядят загадочными в глазах непонятливых мужчин. А второе — что психичек следует держать в закрытой жестяной коробке с профилем королевы. Наверное, я сам когда-то упомянул и эту деталь своего бристольского периода.

Примерно через неделю у меня во входящих опять появилось имя Братца Джека. „Сообщаю электронный адрес Вероники, только она не должна знать, что он получен от меня. Потом скандалов не оберешься. Вспомним трех мудрых обезьян: „ничего не вижу, ничего не слышу, ничего никому не скажу“. По жизни это мой девиз. Здесь голубые небеса, из окна почти что виден мост через Сиднейскую гавань. Ага, вот и рикша. Мое почтение. Джон Ф.“.

Я удивился. Вот уж не ожидал от него такого содействия. Но что я знал о нем „по жизни“? Только то, что подсказывали воспоминания о злополучных выходных столетней давности. Он, как мне казалось, по праву рождения и образования получил передо мной преимущество, которое без труда поддерживал вплоть до настоящего времени. Помню, Адриан говорил, что читал о Джеке в каком-то студенческом журнале, но не рассчитывал с ним пересечься (впрочем, склеить Веронику он тоже не рассчитывал). А потом добавил уже другим, резким тоном: „Терпеть не могу эту английскую манеру ерничать по поводу серьезных вещей“. Я так и не узнал — как дурак, постеснялся спросить, — к чему это относилось.

Говорят, время настигает каждого. Надо думать, время настигло Братца Джека и наказало его за несерьезность. Теперь я ловил себя на том, что придумываю для брата Вероники какую-то другую судьбу, в которой студенческие годы виделись ему как время счастья и надежд, и более того — как единственный и краткий отрезок жизни, когда он достиг желанного ощущения гармонии. Мне не составило труда вообразить, как Джек после окончания университета по блату пристроился на теплое местечко в крупной транснациональной компании. Как поначалу преуспевал, а потом стал незаметно терять свои позиции. Светский молодой человек с приятными манерами, он был лишен того драйва, без которого не пробиться в меняющемся мире. Его разбитные заключительные фразы и буквой, и духом выдавали — как я понял чуть позже — не столько искушенность, сколько неприспособленность. Возможно, его и не выперли на пенсию, но упоминания о разъездах и частичной занятости говорили сами за себя. Не исключено, что он стал каким-нибудь выездным представителем, который в больших городах остается на подхвате у начальства, а в малых решает текущие вопросы. Перестроив свою жизнь, он нашел реальный способ создавать видимость успеха. „Из окна почти что виден мост через Сиднейскую гавань“. Так и вижу, как он сидит с ноутбуком на коленях в открытом кафе, потому что работать в номере отеля, где звездность куда ниже его притязаний, совсем уж тошно.

Не знаю, бывают ли в крупных фирмах такие должности, но придуманный портрет смотрелся вполне убедительно. Я даже выселил Братца Джека из особняка, примыкающего к полю для гольфа. Жалости к нему, естественно, у меня не было. А самое главное — я понимал, что ничего ему не должен.

„Дорогая Вероника, — начал я. — Твой брат любезно сообщил мне этот электронный адрес…“

Сейчас пришло в голову: разница между молодостью и старостью заключается, среди прочего, в том, что молодые придумывают для себя будущее, а старики — прошлое.

У его отца был „хамбер суперснайп“. Теперь машинам не дают таких названий, вы заметили? У меня, например, „фольксваген-поло“. Но „хамбер суперснайп“ слетало с языка без запинки, как „Отче наш“. „Хамбер суперснайп“. „Армстронг-Сидли сапфир“. „Джоветт-джавелин“. „Дженсен-интерсептор“. И еще „вулсли-фарина“ и „хиллман-минкс“.

Не поймите превратно. Автомобили меня не интересуют, ни современные, ни раритетные. Просто любопытно, почему здоровенный седан назвали „снайп“, то есть „бекас“, — уж не в честь ли мелкой промысловой птички? А „минкс“, то бишь „рысь“, — в честь коварной хищницы? Но докапываться не собираюсь. Сейчас неохота ломать голову.

А в то же время я часто задумываюсь о том, что такое ностальгия и свойственна ли она мне лично. Естественно, меня не прошибает слеза при мысли о какой-нибудь любимой игрушке; не придумываю себе и сентиментальных воспоминаний о том, чего не было, — например, о любви к прежним порядкам и так далее. Но если ностальгия означает неотступные воспоминания о сильных чувствах, которым в нашей жизни нынче нет места, — тогда, признаюсь, грешен. Меня преследует ностальгия по нашему с Маргарет медовому месяцу, по тому времени, когда у нас родилась и стала подрастать Сьюзи, по той поездке, в которой я встретил Энни. А коль скоро речь зашла о сильных чувствах, ностальгия, видимо, предполагает не только пережитую радость, но и пережитую боль. А это уже совершенно другой ракурс, вы согласны? И тут я вплотную подхожу к истории с мисс Вероникой Форд.

„Кровавые деньги?“

Я таращился на экран, ничего не понимая. Она стерла мое сообщение и заголовок, даже не подписалась и прислала одну эту фразу. Пришлось залезать в „отправленные“, чтобы перечесть свое письмо и попытаться установить, к чему относятся эти два слова: они, единственно, могли служить ответом на мой вопрос — почему ее мать завещала мне пятьсот фунтов. Но что толку? Никто ведь не убит. Да, мое самолюбие пострадало, это правда. Но не хотела же Вероника сказать, что матушка собиралась деньгами залечить ту рану, которую нанесла мне ее дочь? Или как раз это и подразумевалось?