Зеро - Эрик Ластбадер

— Мне известно, что такое правительственный служащий, — сказал Майкл. В его мозгу возник голос Одри, тихо и проникновенно звучащий в ночной тиши. «Ты знаешь, как папа погиб?» Она явно что-то подозревала. И еще: «Ты же у нас привидение. Тебе лучше знать».

— Так вот, во-первых, много лет назад я сам придумал это название — «Международное экспортно-торговое бюро», — продолжал Джоунас. Во-вторых, в действительности такой организации не существует. Во всяком случае, она не выполняет никаких функций в мире собственно международной торговли, бюджетов, тарифов и прочего.

— Почему же тогда вы присутствовали на переговорах столь высокого ранга? И как вам удалось провести туда меня? Джоунас одарил его укоризненной улыбкой.

— Видишь ли, после стольких лет работы я, смею думать, приобрел некоторый вес в Вашингтоне.

Майкл пристально смотрел на него, а у самого в желудке нарастало ощущение пустоты, какое испытываешь в падающем лифте.

— Кто вы, дядя Сэмми? — прошептал он. — Я никогда не спрашивал вас. Может быть, сейчас самое время?

— Мы вместе с твоим отцом создавали Бюро, — ответил тот. — Стояли у самых истоков. Мы были солдатами, Майкл, и я, и твой отец, и ничего не знали, кроме военной службы. Когда закончилась война, оказалось, что мы никому не нужны. Так мы думали. Но были неправы. Мы стали солдатами другой войны — незримой. Одним словом, я — шпион, Майкл.

* * *

В этот день предстояли печальные хлопоты, и большая их часть свалилась на плечи Одри. Одеваясь, она хмуро перебирала в уме неотложные дела. Пожалуй, было бы не так тяжело, думала она, если бы так сильно не угнетало чувство вины, в которой она вчера призналась Майклу.

Сначала необходимо было отдать распоряжения по устройству похорон. Лилиан наотрез отказалась предоставить это заботам Сэммартина и сотрудников его Бюро. Одри слышала, как она разговаривала об этом с кем-то по телефону — голос матери звучал резко и раздраженно.

Внешне и тем более на словах Лилиан почти не проявляла своих чувств. Словесно, видимо, просто не умела, но Одри все же подмечала мельчайшие проявления владевшего матерью внутреннего напряжения. Одри суммировала и запоминала свои впечатления, словно подросток, подглядывающий запретное. Она чувствовала себя случайным свидетелем, которого неодолимо тянет заглянуть в щель между портьерами. Это и пугало, и завораживало.

Одри хорошо изучила свою мать. Стихией Лилиан был рациональный, прагматичный мир, ограничения в котором так же необходимы, как свобода выбора. В этом мире смерть так же естественна, как и жизнь. Кто-то свой путь начинает, кто-то завершает — такое происходит с каждым живым существом. Лилиан с этим знанием жилось спокойней: рамки разумных ограничений позволяли за ними же укрыться от безграничной тьмы хаоса. Она свято верила в различного рода правила и инструкции, и Одри считала, что мать готова зубами и ногтями сражаться за сохранение своего понятного, рационального мира.

В семье и кругу друзей слагались легенды о самообладании Лилиан. Поэтому-то никто и не вызвался взять на себя сегодняшние неприятные обязанности. Она твердо считала, что груз их, как и в случае болезни, должны нести ближайшие родственники. Собственно, и смерть, и болезнь были для нее почти одно и то же, с той лишь разницей, что болезнь обычно бывает куда более нудной. В общем, бремя долга легло на плечи двух женщин — матери и дочери. Майкла почему-то в расчет не принимали.

Вчера Одри слышала, как мать сказала по телефону кому-то из друзей семьи:

— Спасибо, мы с дочерью все сделаем сами.

В тот миг Майкл как раз оказался поблизости, и Одри заметила его вопросительный поворот головы. Она знала, что Лилиан уже не первый раз отгораживается от сына, и подозревала, что не последний.

Здание, снятое для проведения гражданской панихиды, снаружи сверкало белизной, внутри же царил сдержанный полумрак, исчеркиваемый темными деревянными панелями стен.

Сроки затянулись, и похороны осложнились тем, что останки пришлось транспортировать с Гавайев, после чего их несколько дней продержали в Бюро. Если бы не это, все уже давно было бы позади, думала Одри, вполуха слушая заученно скорбный речитатив распорядители похорон. Воздух в комнате был спертый, одуряющий, будто в него просочились пары бальзамировочных химикалий.

Наконец погребение состоялось, и Одри, как обещала, повела мать завтракать. Правда, есть им совсем не хотелось, но обе знали, что подкрепиться необходимо.

После хмурого, тоскливого утра в обществе этих стервятников — клерков и служащих похоронного бюро, траурный вид которых казался таким же фальшивым, как шелковые цветы — Одри жаждала солнца. Поэтому она выбрала новый александрийский ресторан. Его кухню ей пока не довелось как следует оценить, но там был зал, похожий на оранжерею, с прозрачными плексигласовыми стенами, где целый день было светло и весело.

Одри заказала две «кровавые мэри» и отложила карточку в сторону. Не было смысла передавать меню матери — на ленч Лилиан всегда ела салат с цыпленком и пила чай со льдом и лимоном, в который высыпала два пакетика искусственного подсластителя. На случай, если в ресторане подадут сахар или другой сорт подсластителя, она всегда носила в сумочке такой пакетик.

— Слава Богу, все позади, — вздохнула Одри. — Я уже не чаяла оттуда вырваться.

Лилиан порылась в сумочке и выудила со дна перламутровую бонбоньерку. Вытряхнув на ладонь таблетку аспирина, положила ее в рот, разжевала и запила глотком коктейля.

— Голова разболелась, ма?

— Ничего страшного, — ответила Лилиан, поморщившись. — Ужасное утро. Я там чуть не задохнулась. — Она грустно огляделась. — Все как будто разом изменилось. Словно вернулась домой после долгого отсутствия, а вокруг все незнакомое, чужое, и ничего прежнего не осталось. — Она вздохнула. — Выходит, часто дело не в окружающем, а в нас самих.

Слушая мать, Одри испытывала растущую тревогу за нее.

— Почему бы тебе не съездить куда-нибудь отдохнуть, сменить обстановку? — предложила она. — Вроде бы, никакой жизненно важной причины, чтобы оставаться здесь, у тебя нет.

— А работа?

— Возьми отпуск. Видит Бог, ты его заслужила. И кто станет возражать? Дедушка?

— Нет, конечно, но как раз потому, что я работаю у отца, я не имею права пользоваться преимуществами своего положения, — ответила Лилиан.

— Взять отпуск по семейным обстоятельствам не означает пользоваться преимуществами, — возразила Одри. — Ты могла бы съездить во Францию, ты ведь любишь бывать там. Помнишь, ты рассказывала о чудесном местечке возле Ниццы? Там раньше еще был собор.

— Не собор, а монастырь.

— Ну, неважно, одним словом, какая-то древняя развалина. Я помню, ты говорила, что здорово провела там время. И я тогда еще подумала, как жаль, что вам не удалось отправиться туда вместе с папой.

— Это был наш с тобой секрет. Я никому больше не рассказывала об этом месте. Все равно у твоего отца никогда не бывало времени на отдых.

— Да, — печально согласилась Одри. — А теперь поздно. — Она снова вспомнила о похоронах и провела рукой по лицу. — Боже, до чего все это ужасно. Выбирать гроб, справляться о ценах.

— Не стоит думать об этом, дорогая, — стала успокаивать ее Лилиан. — Все кончилось, и слава Богу. Считай, что мы выполняли тяжелую, но необходимую работу.

— Ты говоришь так, будто мы солдаты, вернувшиеся с войны, — озадаченно пробормотала Одри.

— В самом деле? — В голосе Лилиан прозвучало легкое удивление. — Ну, мы ведь в каком-то смысле и есть солдаты. Нам теперь следует руководствоваться долгом и набраться мужества. Твой отец тоже был человеком долга.

Одри заплакала. Все утро, до той самой минуты, когда владелец похоронного бюро проводил их через свой мрачный, с тремя аренами, цирк, она сдерживала слезы, прячась в спасительный кокон оцепенения.

«Твой отец — был...»

Она уронила лицо в ладони и зарыдала.

— Ну, будет, будет, — успокаивала ее мать, поглаживая по плечу. — Надо быть мужественной, дорогая. Отец, будь он с нами, сказал бы то же самое.

Но его нет, совсем нет! — думала Одри. О, как бы я хотела, чтобы он был здесь!

Неожиданно она разозлилась.

— Неужели ты до сих пор веришь во всю эту чепуху о долге и мужестве? Да я даже не знаю, что оно такое и с чем его едят, это мужество! А долг! Это просто пустой звук, который люди издают, когда хотят, но не способны объяснить ни себе, ни другим, почему они обязаны жертвовать чем-то своим, кровным, во имя того, что им, может быть, вовсе без надобности. — Одри отчаянно пыталась справиться с собой, чтобы совсем уж не впасть в ярость или в истерику. — С помощью таких вот слов он и подчинил тебя своему влиянию!

— Мы все находились под его влиянием, — напомнила ей мать. — И ты в том числе.

Как ни старалась Одри призвать на помощь силу воли, ей это не удавалось. Переживания, слезы и то самое чувство вины подняли все мутные осадки со дна души; все старые обиды выплеснулись из темного омута подсознания.