Сахалин - Влас Михайлович Дорошевич

но в иной форме.

 Он тот же искренний, самоотверженный и преданный друг каторги.

 Как "дурачок", он освобожден от работ и обязан только убирать камеру.

 Но Шапошников все-таки ходит на работы и притом наиболее тяжкие.

 Увидав, что кто-нибудь измучился, устал, не может справиться со слишком большим "уроком", Шапошников молча подходит, берет топор и принимается за работу.

 Но беда, если каторжник, по большей части новичок, скажет по незнанию:

 - Спасибо!

 Шапошников моментально бросит топор, плюнет и убежит.

 Бог его знает, чем питается Шапошников.

 У него вечно кто-нибудь "на хлебах из милости".

 Он вечно носит хлеб какому-нибудь проигравшему свой паек, с голоду умирающему "жигану".

 И тоже не дай Бог, если тот его поблагодарит.

 Шапошников бросит хлеб на пол, плюнет своему "обидчику" в лицо и уйдет.

 Он требует, чтобы его жертвы принимались так же молча, как он их делает.

 Придет, молча положит хлеб и молча стоит, пока человек не съест.

 Словно ему доставляет величайшее удовольствие смотреть, как другой ест.

 Если, - что бывает страшно редко, - Шапошникову удается как-нибудь раздобыть деньжонок, он непременно выкупает какого-нибудь несчастного, совсем опутанного тюремными ростовщиками-татарами.

 Свое заступничество за каторгу, свою обличительную деятельность Шапошников продолжает по-прежнему, но уже прикрывает ее шутовской формой, маской дурачества.

 Он обличает уже не начальство, а каторгу.

 - Ну, что же вы? - кричит он, когда каторга на вопрос начальства: "Не имеет ли кто претензий?" сурово и угрюмо молчит, - что ж примолкли, черти! Орали, орали, будто "баланда"*[7] плоха, "чалдон"[8], мол, мясо дрянное кладет, такой, дескать, "баландой" только ноги мыть, а не людей кормить, - а теперь притихли! Вы уж извините их! - обращается он к начальству. - Орали без вас здорово. А теперь, видно, баландой ноги помыли, попростудились и поохрипли! Вы уж с них не взыщите, что молчат.

 Или такая сцена.

 - Не имеет ли кто претензий? - спрашивает зашедший в тюрьму смотритель.

 - Я имею! - выступает вперед Шапошников.

 - Что такое?

 - Накажите вы, ваше высокоблагородие, этих негодяев! - указывает Шапошников на каторгу. - Явите такую начальническую милость. Прикажите их перепороть. Житья от них нет! Ни днем ни ночью спокоя. Орут, галдят! А чего галдят? Хлеб, вишь, сыр. Врут, подлецы! Первый сорт хлеб! - Шапошников вынимает кусок, действительно, сырого хлеба, выданного в тот день арестантам, и тычет в него пальцем. - Мягкий хлеб! отличный! Я из этого хлеба каких фигур налепил! Чудо! А они, вишь, есть его не могут. Свиньи!

 Особенно не любит этого "дурака" доктор Сурминский, в свою очередь, нелюбимый каторгой за его черствость, сухость, недружелюбное отношение к арестантам.

 - Ваше высокоблагородие, - обращается к нему Шапошников в тех редких случаях, когда господин Сурминский обходит камеры, - и охота вам ножки свои утруждать, к этим идолам ходить! Стоят ли они этого? Они вас доктором Водичкой зовут, врут про вас, будто вы только водой их и лечите, а вы об них, негодяях, заботитесь, к ним ходите. Плюньте вы на них, на бестий.

 - Пошел прочь! - шипит доктор.

 Выходит ли что-нибудь из этих протестов? Но каторга довольна хоть тем, что ее обиды не остаются без протеста.

 И стонать при боли - облегчение.

 Я много говорил с Шапошниковым.

 Это - не старый еще человек, которого преждевременно состарили горе и страданья, свои и чужие.

 Он получил небольшое образование, прошел два класса реального училища, но кое-что читал и, право, показался мне куда интеллигентнее многих сахалинских чиновников.

 Среди чудаческих выходок, он много сказал и горького и дельного.

 - Меня здесь полоумным считают! - улыбнулся он. - Ополоумеешь! Утром встану, ищу голову, - где голова? Нет головы! А голова в грязи валяется! Ха-ха-ха!.. Голову иной раз теряешь, это верно. Да и трудно не потерять. Кругом что?! Грязь, горе, срадания, нищета, разврат, отчаяние. Тут потеряешься. Трудно человеку против течения плыть. Шибко трудно! Тонет человек, - а как тонет, тут его всякий по башке и норовит стукнуть. Тонущего-то ведь можно. Он не ударит, - у него руки другим заняты, он барахтается. Ха-ха-ха! По башке его, по маковке! А утонет человек совсем, - говорят: "Мерзавец!" Не мерзавец, а утонувший совсем человек. Вы в городе Париже изволили бывать?

 - Был.

 - Ну, вот я в книжках читал, - не помню, чьего сочинения, - дом там есть, "Моргой" прозывается, где утопленников из реки кладут. Вот наша казарма и есть "Морга". Иду я, - гляжу, а направо, налево, на нарах, опухшие трупы утонувших лежат. Воняет от них! Разложились, ничего похожего на человека не осталось, - и не разберешь, какая у него раньше морда была! А видать, что человек был! Они говорят: "Мерзавцы", - не мерзавцы, а утопленники. Видит только это не всякий, а тот, кто по ночам не спит. Днем-то свои, а по ночам чужие думы думает. Чужие болячки у него болят. А вы знаете, барин, кто по ночам не спит?

 - Ну?

 - Я да мышка, а потому всему разговору крышка!

 И Шапошников запел петухом и запрыгал на одной ножке.

 Такие странные, бесконечно симпатичные типы создает каторга наряду с Верблинскими.

 К сожалению, редки только эти типы, очень редки.

 Так же редки, как хорошие люди на свете. 

Убийцы

(Супружеская чета)

 - Душка, а не выпила ли бы ты чайку? Я бы принес.

 - Да присядь ты, милый, хоть на минутку. Устал!

 - И, что ты, душка? Серьезно, я бы принес.

 Такие разговоры слышатся за стеной целый день.

 Мои квартирные хозяева, ссыльно-каторжные Пищиковы, - преинтересная парочка.

 Он - Отелло. В некотором роде, даже литературная знаменитость. Герой рассказа Г. И. Успенского - "Один на один". Преступник-палач, о котором говорила вся Россия.

 Его дело - отголосок последней войны. Его жертва была, как и многие в то время, влюблена в пленного турка. Он, ее давнишний друг, добровольно принял на себя из дружбы роль postillon d'amour. Носил записки, помогал сближению. Мало-помалу они на этой почве сблизились, больше узнали друг друга... Он полюбил ту, которой помогал пользоваться любовью другого. Она полюбила его. Турок был забыт, - уехал к себе на родину. Они повенчались, лет шесть прожили мирно и счастливо. Он был уже отцом четверых детей. Она готовилась вскоре подарить ему пятого.

 Как вдруг в нем проснулась ревность к прошлому.

 Этот турок мимолетный гость ее