Культура шрамов - Тони Дэвидсон

«Ты мой сын и будешь делать то, что тебе сказано». Еще удар, на этот раз в лицо ногой, и хруст, как будто что-то треснуло или сломалось. Не уши и не нос, они такого хруста издать бы не смогли. Но что-то все же треснуло или сломалось у брата Джейка. Я почувствовал стыд, ей-богу, стыд за свое прыщавое белое тело стремящегося к половой зрелости юнца. Это за мои грехи, доктор, страдал тогда Джейк — пощечина, затрещина, удар ногой и хруст. Бедный брат. Что это за мир, а, доктор, что это за мир, где мордобой и красота природы так воедино слиты? Красиво, да, но холодно.

«Хороший день, чтоб умереть, ты этого хочешь, сынок? Поверь, твое желание вполне осуществимо. Вставайте. И в машину, оба. Впрочем, вам решать».

Я предпочел подняться. Джейк нет.

«Ну-ну», — облизнулся отец.

Я помог Джейку встать на ноги. Он был старше и тяжелее, но я удерживал его в своих объятиях. После всего, что он для меня сделал, после всего, что я для него сделал, это было ничто. Самая малость.

«Пора домой, мальчики, так долго дышать сельским воздухом вредно». И он направил машину к дому, но Джейк уже улетал в космос, и я старался не отстать от него.

«Куда мы?»

«Домой, конечно», — сказал отец.

«Куда мы?» — спросил я у Джейка.

«Куда-нибудь, только не с ним», — пробормотал Джейк сквозь кровавую кашу во рту. «Куда-нибудь туда, вверх…» — и он с трудом взмахнул головой в сторону окна.

«Смотри на небо, брат». Мы откинулись на сиденье и держались друг за друга, пока небо, темнея и уменьшаясь, не превратилось в ничто.

Лента 1. Часть В

А вот и дом, постель, где можно заснуть, забыться, и тогда наши раны, наши обиды будут не столь чувствительны. Нас трясло от боли, и мы плакали. Вот что мы делали, доктор, вот что мы делали, и рак не свистел на горе. Или под горой. Без разницы. Все равно никакого рака не было.

Всю ночь Джейк дрожал. Всю ночь я лежал рядом с ним и смотрел. Его лицо избороздили глубокие морщины, которых не должно было быть у того, кто так молод, да если честно — ни у кого. Отец исполосовал ему ремнем спину, но у Джейка проступили полосы и на лице.

«Не переживай так, Джейк, ты доведешь себя».

«А ну, молчать, чтоб я ни звука от вас не слышал, не то вы знаете, что вам будет».

Он ударил по занавеске, оранжевые и коричневые цветочки вспорхнули над моим братом. Я засмеялся — цветы были такие дурацкие, такие ненастоящие. А Джейк не смеялся. Содрогаясь всем телом, он пытался избежать прикосновения хлопчатобумажных лепестков. Настолько ему было плохо. А ведь он сильный мальчик, доктор, сильный мальчик содрогается от прикосновения матерчатых цветочков. Хуже просто не бывает.

Джейк отмахнулся от занавески, и она качнулась в другую сторону. Туда, где находился отец. Нам не разрешалось даже приближаться к его половине комнаты и уж тем более подглядывать, что там происходит. Занавеска наглухо задернута. Вход запрещен.

«Что такое, кто-то тронул занавеску?»

«Это случайно получилось, — сказал я ему. — Правда случайно. Я задел ее коленом… или локтем…»

Джейк недоуменно посмотрел на меня.

«Не стоит нарываться, Джейк, ради чего? Это единственный способ».

«Это неправильный способ», — разобрал я приглушенные подушкой слова Джейка.

«Чтобы больше никаких случайностей, мальчики!» — рявкнул отец. И все, только это он и сказал. И хорошо, что только это. Больше никаких случайностей.

«Что там за занавеской, Джейк?» Он не ответил. Но он знал. Джейк был старше, чем я. И соображать начал раньше, чем я. И ум ему отшибли раньше, чем мне. Он знал, но он не скажет.

«А что, если посмотреть?» — спросил я, но Джейк куда-то провалился. Может, в сон. Может, в скорбь. Может, и в то и в другое. Смятение и хаос грез, доктор. Такое бывает наяву, такое бывает во сне. А он грыз и грыз свою подушку. Должно быть, испытывал голод, должно быть, чего-то хотел. И во мне пробуждал аппетит. Но мои смутные желания никакого отношения ко сну не имели. Сон был далек от меня. Слишком болели мои многочисленные раны, зудящие по всему телу, — казалось, их было не меньше, чем мурашек на коже, когда отец втаптывал нас в грязь на фоне сельского пейзажа. Чего-чего, а мурашек и земли мы оба наелись. Так что сыты были по горло — животы и головы аж вспухли, это точно.

«Пойду посмотрю». Я обращался к Джейку, хотя, скорее всего, он спал. И я пошел, доктор, глупый юнец… Это зрелище… Вся моя невинность в мгновение ока улетучилась, все мои надежды и мечты исчезли в водовороте глубокого черного слива. Джейк уже давно ни на что не надеялся, с тех пор, как его мечты были спущены в канализацию. Теперь настала моя очередь. По-видимому, пропускная способность наших труб рассчитана на одного человека, отсюда и очередность, — во всяком случае, ничего более умного мне в голову не приходит.

То, что я увидел, доктор… я не поверил своим глазам. Я преодолел страх перед занавеской в цветочек, посмотрел, что там, с другой стороны, и не поверил своим глазам. Сначала я не увидел ничего. Ни матери, ни отца, ни мебели. Словно уперся взглядом в стену. Такая была темень. Масло в лампе выгорело. В нос ударил запах густого дыма. Позади занавески в цветочек висела дымовая завеса. На полу что-то чернело. Может быть, просто тень, может быть, стул или буфет, а может, и любящий отец. Разглядеть что-либо в этой комнате было трудно.

И тут, доктор, я увидел. Увидел какое-то движение. Это был отец. Сначала я увидел его руки, исполнявшие высоко в воздухе непонятный танец. Потом — ноги, одну, другую. Его конечности жили как бы сами по себе, словно он был куклой, марионеткой, только без веревочек. Не то что мы с Джейком. Нас обоих дергали за веревочки с того дня, как мы родились.

Я почувствовал захват на поясе и на плечах, большие сильные руки подняли меня вверх, и я оказался лицом к лицу с отцом.

'Так не бывает, так не бывает!» — кричал я Джейку, отцу, любому, кто мог бы услышать. Как на этом божьем свете он умудряется делать такое? Но это был не он.

«Что ты тут потерял?» — спросил меня чужой голос. Голос, которого я никогда не слышал; и лицо, нависшее надо мной, тоже было мне не знакомо. Я по-прежнему видел с трудом. Темнота и дым мешали мне разглядеть чужака.

«Кошку довело до беды любопытство», — это уже был голос отца. Но любопытство довело до беды не кошку. Оно довело меня. Я висел между полом и потолком и понимал, что ничего хорошего ждать не приходится.

«Мы очень любознательны, не так ли?» Отец улыбнулся и засмеялся. Но мне было не до смеха. И я не смеялся.

«А ты знаешь, что случается с мальчиками, которые слишком любопытны себе во вред?» И я узнал, что случается с мальчиками, которые слишком любопытны себе во вред. Это, я думаю, случилось с Джейком, а теперь вот и со мной.

«Джейк!» — закричал я.

«Джейк спит, — ответил чужой голос, — и поверь, через минуту ты пожелаешь себе того же».

Как он сказал, так и произошло. И даже раньше, чем предрекал голос. Я захотел уснуть в ту же секунду, в тот же миг. Я мечтал оказаться в стране грез и жевать, подобно Джейку, подушку, ничего не видя, ничего не чувствуя. Навсегда.

Лента 1. Часть Г

А мама пела, убаюкивая меня; она нежно обнимала нас с Джейком, я прижимался к ней, три пары ног переплетались под ее вязаной крючком шалью. Мы были связаны семейными узами, доктор. Ха-ха, тесно связаны… Крепкая семья, ячейка любви и радости.

Мама, бывало, нашептывала нам строчки песен — по одной в каждое ухо, по две каждому сыну; мне — Джейку, мне — Джейку…умиротворяющее стерео… а потом включалась пугающая моноустановка. Голос отца.

Она напевала бы: «Где-то…»

Он бы кричал: «Что за гвалт?»

Она напевала бы: «Есть место для нас…»

Он бы грозил: «И скоро вы туда отправитесь».

А мы бы слушали, тормошили и щекотали друг друга. Обычные мальчишки. И как обычные мальчишки, мы бы дурачились и баловались. Пока песня не кончилась бы. И тогда она взяла бы нас на руки, по очереди, Джейка первым, конечно, он старше, но еще не мудрее. Он еще не был научен. Опыт еще не вошел в его жизнь. Пока. Она уложила бы нас в постель, и заботливо укрыла бы одеялом, и улыбалась бы, целуя нас куда-нибудь в грудь или в живот. Но не в губы, губы были недостаточно хороши для ее поцелуев.

Она говорила: «Можете угадать, куда я поцелую вас сегодня вечером?»

И мы никогда не могли, хотя очень старались. Ее любовь постоянно кружилась над нами в нашей крошечной спальне, и мы не знали, где в очередной раз она расцветет поцелуем, где мы почувствуем прикосновение мягких влажных губ.

Он говорил: «Можете угадать, куда я врежу вам сегодня днем?»

И мы могли, доктор, мы всегда угадывали, куда он нам врежет.

Она говорила: «Закройте глаза, и вы узнаете». И мы узнавали. Джейк первым, но только если ему удавалось лежать спокойно.

«Перестань ерзать, — говорила она, — а то не узнаешь». Он смеялся, повизгивая, — высокий тоненький звук его смеха все еще где-то звенит. За цветастыми занавесками, в стране детской невинности.