Разведрота (сборник) - Андрей Дышев

– Яныш! – вдруг рявкнул Гурули. – Пулемет где?

Солдат остановился как вкопанный, зачем-то похлопал себя по бедрам, оглянулся, посмотрел под ноги и моментально побледнел.

– Ах, сучара! – протянул он. – Кажется, я его оставил там, где снял рюкзак. – И резко повернулся к Гешке: – А ты что, пулемет не захватил?

Гурули стал громко сопеть. Гешка сбросил с себя оба рюкзака и сел на камни. Гурули сделал недоброжелательный жест рукой у самого лица Яныша и процедил:

– Прибил бы, чучело… Бегом назад! – Яныш не заставил старшину повторять и поскакал вниз, болтая головой, будто ему обломали шейные позвонки. Прапорщик опустился на камни, положил рядом с собой пулемет.

«Нервничает, бедолага, – с сочувствием подумал Гешка. – Могу представить, как это все ему осточертело».

– А ты кем до армии работал? – спросил он, разглядывая тонкую, жилистую руку Гурули.

Прапорщик не ожидал такого вопроса, настолько не к месту он был задан, потому долго думал над ответом.

– Преподавателем. В пэтэу.

– Ни за что бы не поверил! – удивился Гешка. Гурули было все равно, верят ему или нет. Сверху кто-то закричал. Гешка и Гурули одновременно повернули головы, как по команде «равняйсь!». Сержант Игушев, словно памятник на постаменте, стоял на круглом камне и размахивал кепкой.

– Что у вас? – кричал он.

– Иди, догоним! – ответил Гурули. – Скажи Рыбакову, Яныш сдох .

Игушев еще с полминуты стоял на камне, будто ждал, когда до него дойдет звук, повернулся и исчез среди камней.

Прошло полчаса.

– Не одно, так другое, – снова начал заводиться Гурули. – Куда это чучело пропало?

Он поднялся, отряхнул задницу, взвалил пулемет на плечо. Гешка понял, что скажет сейчас прапорщик, и опередил его:

– Я сам сгоняю. Сиди, отдыхай! – Гурули колебался, но Гешка, ни слова не говоря более, быстро побежал вниз, прыгая с камня на камень и сожалея, что в этих горах нет ледников.

Самое трудное в горах – ориентирование. У Гешки был кое-какой опыт, и все же место, где Яныш сдох, он нашел с трудом. Пулемет увидел издали. Подошел, поднял оружие, огляделся по сторонам и тихо сказал:

– Ничего себе фокусы!

Яныша нигде не было видно. Гешка повесил пулемет на плечо, посмотрел наверх, снова по сторонам, потом вниз.

– Что за чертовщина, – опять буркнул он.

Вокруг было очень-очень тихо. «Похоже, что он не нашел пулемета и спустился еще ниже, – предположил Гешка. – Свалиться в пропасть здесь, во всяком случае, неоткуда».

Он поправил ремень на плече и увидел, что у него дрожат пальцы. «Совсем плох стал…»

Совершенно неожиданно Гешка увидел Яныша. Тот сидел на корточках у большого камня спиной к нему. «Какает», – с отвращением подумал Гешка и негромко свистнул.

Яныш не услышал. Гешка поднял маленький камешек и бросил его в солдата. Камешек цокнул в метре от Яныша. Никакой реакции. Гешка чертыхнулся и спустился ниже.

Яныш, оказывается, сидел в брюках, привалившись к камню плечом.

– Заснул, что ли? – спросил Гешка. – Тебя ждут, между прочим…

Он тронул Яныша за плечо. Яныш не обернулся, а медленно лег спиной на камни. Гешка остолбенел от тихого ужаса. На него смотрел мертвец.

– Вот это да… Вот это да… – прошептал он, оглянулся, но не увидел вокруг ничего страшного. Тогда, содрогаясь от отвращения, он опустился на корточки. В горле у Яныша чернела отвратительная ранка, и почему-то брюки были в бурых пятнах крови. Гешка отошел на шаг – ему захотелось невозможного: позвать на помощь Гурули. И в эту же секунду он увидел людей.

Они были совсем близко. Гешка видел их узкие темные лица. Люди ходили по камням и смотрели себе под ноги, будто искали что-то. Это были чужие люди, в чужих одеждах. Это были аборигены горячих мертвых гор. У них было оружие – Гешка видел, как болтались под автоматами засаленные ремни, и, почти не дыша, стал медленно приседать к земле, не сводя глаз с людей. Он думал только о том, как спрятаться, исчезнуть среди камней, врыться в толщу горы, уйти ручьем в песок, притвориться камнем, снежным барсом, грудой одежды – кем угодно, только чтобы эти существа не увидели в нем русского солдата. Он не испытывал к ним ненависти и тем более чувства мести. Они вызывали в нем только панический страх, как нечто потустороннее, нереальное, как вурдалаки, как гигантские крысы, как зверолюди. И, немея от этого бесконечного страха, Гешка увидел, что они остановились и смотрят на него. «Это конец, это конец», – бормотал он. Его вдруг охватила такая слабость, что он рухнул на камни, машинально притягивая к себе пулемет.

И тут раздался выстрел. Это было равносильно тому, если бы перед самым лицом спящего захлопнули толстую книгу. Гешке показалось, что внутри его пообрывались все нервы или произошло короткое замыкание. Но, как ни странно, это отрезвило его, как пощечина.

– Вот это влип, – пробормотал Гешка неуверенно, передернул затвор пулемета, и сразу же осколки камней обожгли его лицо, все вокруг загрохотало, и первой мыслью его было, что взорвался пулемет, что он неверно зарядил его. Но пулемет был цел, а впереди, в каких-нибудь пятидесяти метрах, между камней сверкали желтые огоньки. «Что же делать? Стрелять? Влип, шляпа! Стрелять?» Он не знал, можно ли сейчас ему убивать этих людей, имеет ли он право на это. Ему бы только один приказ, одну-единственную команду от Гурули, Игушева, от Рыбакова – казалось, не было бы на свете приятнее слов. Ему бы кого-нибудь из своих рядом, даже Яныша; они бы вдвоем не дали себя обидеть, они с Янышем друг за друга любым бы вурдалакам глотки перегрызли! Яныш, дружочек, что ж ты…

Гешка, распластавшись на камнях, направил ствол пулемета в сторону огоньков и потянул пальцем тугой крючок. Очередь получилась очень длинной, Гешка не думал о том, что патроны в магазине не бесконечны, но эта очередь перекричала треск тех огоньков. И Гешка понял, что еще живет, хотя навязчиво в голову лезли слова Рыбакова:

«Уважаемая Любовь Васильевна! Человек рождается для долга, и в этом высший смысл его жизни…» Гешке показалось, что на щеку ему села тяжелая мокрая муха. Он ляпнул пальцами по щеке, размазал что-то слизкое… «Человек рождается для долга… Витенька, где ты, землячок мой дорогой, дружочек мой…» Он стал стрелять короткими очередями, как учил его Игушев на стрельбище. «Главное, – повторял сержант, – не дать противнику вести прицельный огонь, иначе труба». Гешка не давал противнику вести прицельный огонь. Испуг прошел; ужас от сложившейся ситуации размазался по всему прошлому, настоящему и будущему, и в нем все залипло, как мушка в капле янтаря…

Пулемет замолчал очень быстро. Гешка почувствовал холодок в груди, как тогда, падая с отвесной стены в Крыму. Пока он вытаскивал из кармана безрукавки новый магазин, там, из-за камней, показалась головка зверочеловека, обмотанная белой тряпкой. Гешку трясло, он не мог пристегнуть магазин.

– Сволочь! – истошно заорал он. – Обезьяна! Что тебе от меня надо?! Что я тебе сделал?!

Гешка завыл страшно, как воют обиженные маленькие дети. У него текло из глаз и носа. Он не вытирался. Выл громко, с надрывом. У Яныша осталось полчерепа – остальное снесло пулями, которые предназначались для него, Гешки. Потому камни вокруг забрызганы розовой слизью, словно кристаллики александрита.

– Яныш, дружище, – шмыгал носом Гешка. – Как же тебя так, бедняга… Ты меня собою закрыл, дружище?..

Он постарался прицелиться так, как учил Игушев, в прорезь планки завести кончик мушки и на него посадить голову в белой тряпке. Выстрелил, но машинально закрыл глаза и не увидел, что стало с белой тряпкой. И снова все загрохотало вокруг, а Гешку вдруг стало нестерпимо мутить. Его тут же стошнило. Он отплевывался, хрипел, корежился на камнях, не в состоянии даже отползти немного в сторону, стрелял судорожными рывками и выл:

– Витенька, родненький, подыхаю! Витюня, спаси, дружочек! Убивают, пидоры! Витюня-а-а!..

Он лежал щекой в блевотине рядом с коченеющим Янышем, дергая за пусковой крючок пулемета, орал хриплым голосом, в котором уже не было надежды и жизни, а лишь жалкий, истерический протест против тупой силы, с какой разве что поезд может изорвать тело самоубийцы, – если только можно было назвать этот вопль протестом… «Человек рождается для долга, и в этом смысл его жизни…»

* * *

Сначала Гешка изучал потолок, ощупывал взглядом все его неровности, трещинки, «гулял» по никелированному карнизу и щурился до слез от ламп дневного света. Потом он закрывал глаза и поднимался высоко над землей. Он легко управлял своим телом, балансируя руками; мог, как ястреб, заскользить к земле, мог кувыркаться в теплом, как крымское море, воздухе. Он летал над каменистым склоном, разглядывая две безжизненные фигурки. Одна из них, безголовая, когда-то принадлежала солдату Янышу. Второй фигуркой был он.

Его совсем не пугало, что он так высоко оторвался от себя. Это было даже приятно. Он хорошо понимал, что происходило внизу. Он знал, что его убили, но и в этом для него не было ничего удивительного. Яныша ведь тоже убили.