Павел I (гроссмейстер мальтийского ордена) - Василий Сергеев

– Слава Богу! Слава Богу! – вот и все, что мы обе могли произнести, бросившись друг другу в объятия»...

Однако дело еще кончено не было. В Петергофе оставался Петр. А далее – Лифляндия и Нарва, где стояли войска графа Румянцева, готовые к походу на Данию. Петр мог повести их на Петербург. Петр мог обратиться к Пруссии с просьбой о помощи против той, которая узурпировала престол. И тогда снова война... Было решено: адмирал Талызин сей же час отправляется в Кронштадт и перекрывает Петру возможность бежать за рубеж морем. Екатерина, верхом, во главе присягнувших ей войск, в ночь выступила на Петергоф, намереваясь пройти возможно далее. В рядах войск, следовавших на Петергоф, скакал и молодой офицер Степан Данилович Ефремов, отличившийся еще во время Семилетней войны, командуя казачьим полком.

На ужин напуганный трактирщик «Красного кабачка» под Калинкиной деревней, где проведено было летучее заседание штаба, обезумевший от наплыва народа, расхватавшего все съестное еще до прибытия императрицы, подал раков, видимо, только что наловленных. Пили кислое красное вино, обсуждали возможные действия Петра III, перспективы своего выступления. Кто-то из гвардейцев к месту процитовал Вергилия:

– Audaces fortuna juvat33*Смелым судьба благоприятствует (лат.). Вергилий. «Энеида», X, 284.*...

Екатерина, смертельно уставшая, но пребывавшая в нервно-приподнятом настроении, негромко заметила, с серьезным видом вертя в пальцах резко пахнувшую укропом буровато-красную скорлупу:

– Ad augusta per langusta34*Пословица ad augusta per angusta переводится с латинского как «к высочайшему [к августейшему величию] – через трудности». Добавление «l» в начале последнего слова меняет смысл на «к высочайшему – через раков», или даже, в результате неожиданного смещения и прорыва смысловой парадигмы, на иные, более грубые переводы.*...

Все застолье, нарастая и ширясь, потряс такой искренний восторженный смех, который не всякому человеку, будь он семи пядей во лбу, суждено в свой адрес хоть раз в жизни слышать. Гвардейцы вскакивали, били стаканы о пол, салютовали саблями, что в тесноте было не совсем безопасно, не сдерживаясь, кричали:

– Виват императрикс!

Она недоуменно огляделась, встала, улыбаясь, ясно отдавая себе отчет в том, что минуту эту будет помнить до самого гроба. К горлу подкатывал комок. Неужели действительно – ad augusta? Неужели это не сон?

От блеска сабель, огней шандалов рябило в глазах, возгласы слились в сплошной рев:

– Виват! Виват! Виват!

На секунду ей показалось, что сейчас ее схватят, поднимут на руках к звездам и понесут, колыхая, словно морская волна, скандируя странное слово, смысл которого она внезапно забыла... Будь она мужчиной, вероятно, так бы и случилось. Но она была женщиной, и офицеры не решились коснуться ее руками.

Прилив счастья был так силен, что она не смогла выдерживать его дольше десяти секунд, побледнела, пошатнулась и медленно опустилась на руки подскочившей Дашковой.

– Ваше Величество! – бессмысленно восклицала Дашкова над не слышавшей уже ничего Екатериной. – Ваше Величество!..

Наконец сообразила распорядиться, и шесть гвардейцев, придерживая сабли, чтобы не стукнуть лишний раз, на шинели отнесли упавшую в обморок Екатерину в светелку, где стояла кровать дочери хозяина кабачка.

Занималось утро 29 июня – дня Петра и Павла... Но вряд ли в эти патетические дни Екатерина вспоминала о сыне, а если и вспоминала, то ни на мгновение не допускала мысли, что это он, а не она, имел право на только что завоеванную корону.

***

Люди, коим ни разу в жизни не довелось ощутить пьянящее чувство восторга, вызванного их словами или поступками не в одном человеке, но в значительном их стечении, – не ощутили в сей жизни самого сладкого. Сие, а не масштаб или величие поступков, суть слава подлинная.

Те же, кто видел, знал такой восторг по отношению к себе, ни о чем более в жизни мечтать не станут, как вновь и вновь захлебываться в сем упоении. Таковые люди и место себе в жизни соответствующим образом отыскивают, карьеру делают, становясь Александрами Македонскими и Верами Комиссаржевскими.

Однако нельзя быть гениальным все 24 часа в сутки – не останется времени на бритье, как заметил Дж. Байрон. Но быть гениальным и не нужно, коли тебя окружают льстецы. Ведь подлинная лесть – вовсе не дешевые комплименты и приятности, но имитация восторга, в который тебя слова хозяина повергли. Ему так хочется повторять и повторять то давнее ощущение, что он и в бледной имитации будет угадывать его...

Но льстецы – это, так сказать, свободное и самопроизвольное волеизъявление чувств. Каковое изъявление также можно регламентировать, и сие-то суть еще один путь обеспечить себе постоянный приток эмоций положительных. Утрясенное и согласованное волеизъявление преданности может приобрести вид воинских парадов (или демонстраций трудящихся). Когда по слову твоему в едином порыве шагнет целый строй, колыхнув сизоватой линией багинетов35*Штыки, примкнутые к ружьям.*, то... Признайтесь, неужели у вас в груди ничего не дрогнуло при виде сей картины, сердце не забилось чаще? Нет? Тогда вы – человек, для власти безнадежно потерянный.

А если забилось, то вы поймете, почему нет полного удовлетворения парадом, если носочек, носочек не тянут как следует...

ПЕРЕВОРОТ. ПЕТР III

– Orloff еtait rеgicide dans l'аme, c'еtait comme une mauvaise habitidi36.

А.К. Загряжская, – А.С. Пушкину

36*«[Алексей] Орлов был в душе цареубийцей, это было у него как бы дурной привычкой». (франц.).*

Государственный переворот уже произошел, а сей несчастный человек, дни которого уж были сочтены, все еще считал себя императором Петром III. Он намеревался с блеском отпраздновать свои именины, и с самого утра у него собрались самые близкие – прусский посланник Гольц, принц Гольштейн-Бекский, генерал-адъютанты Гудович и барон Унгерн... Он собирался нагрянуть к жене и выяснить окончательно свои отношения с ней, но в Ораниенбауме ее не было... Жена бежала! Мало того, приезжавшие из Петербурга офицеры утверждали нечто совсем уж нелепое: что в городе торжества по поводу воцарения Екатерины! Он со всей свитой попытался на галере выйти в море, но ее задержали в Кронштадте.

– Разве вы меня не узнаете? Я ваш император, – возмутился он.

Это не произвело никакого действия. Насмешливый вид матросов, которые должны были безоговорочно повиноваться, привел Петра в ужас.

Гвардейский офицер бесстрастно сказал:

– Императора больше нет. Есть императрица Екатерина. Либо вы возвращаетесь, либо мы будем стрелять.

Офицер явно досадовал, что у него не хватает сил чтобы попросту арестовать Петра и сопровождавших его лиц. Это поняли все. Воронцова разрыдалась, истерики случились и с другими дамами... Галере пришлось вернуться в Ораниенбаум.

Канцлер граф Воронцов, вице-канцлер князь Александр Михайлович Голицын, граф Александр Шувалов, князь Никита Трубецкой – первые из первых в свите императора – предложили самим поехать к Екатерине и выяснить все на месте. Петр ухватился за это предложение... Но придворные остались придворными, они умели держать нос по ветру! Поехать они поехали и записку Петра повезли с собой, но появившись и повинившись, все принесли присягу Екатерине и остались в ее свите. Благодаря этому и Воронцов и Голицын сохранили за собой свои кресла.

Петергоф был захвачен на следующий день. Павел с остатками свиты бежал в Ораниенбаум. А вскоре генерал Измайлов привез согласие Петра отречься от престола и просьбу отпустить его в Шлезвиг-Гольштейн с Елизаветой Воронцовой и суммой денег, «приличной его положению». Под запиской стояло уничижительное votre humble valet37*Преданный Вам лакей. – (франц.).*; прочитав это, дворяне недоуменно и брезгливо переглянулись. Просьба, однако, была сочтена «подлежащей обсуждению», и вскоре Алексей Орлов вкупе с генерал-аншефом Василием Ивановичем Суворовым, сенатором и членом Военной коллегии, доставили бывшего императора в Петергоф для подписания отречения.

Та самая зала, в которой готовилось тезоименитство императора, была залита светом люстр, сверкала хрусталем и золотом. Петра бесцеремонно подтолкнули к креслу. Алексей Орлов подал перо, сунул заготовленный лист бумаги:

– Подписывайте.

И что-то под нос буркнул: «тварь» или «предатель»... А за его плечом молча и внимательно поблескивал стеклышками очков Панин.

Воронцова, стоявшая поодаль, заплакала.

Петр аккуратно переписывал с брульона:

«...в краткое время правительства моего самодержавного Российским государством, самым делом узнал я тягость и бремя, силам моим несогласное...»

Затем расчеркнул пером бумагу и спросил, как ребенок, которому могут отказать в любой просьбе: