Последний пожар - Владимир Марченко

Парней из Песчаного призвали на службу осенью сорок второго. Панькину не хватало до восемнадцати лет три месяца, а Ивкину – четыре. Друзья сдержанно радовались, а матери умывались слезами. Сводки с фронтов не утешали. Мобилизовали половину колхозных лошадей. Налоги легли на женские плечи непосильным гнётом. За букетик колосков Домне Кадкиной дали восемь лет. Её детей намеревались растолкать по приютам. Она доказывала, что собрала колоски на меже, у края дороги.

– Земля-то колхозная, – ухмылялся уполномоченный, не раз приглашавший женщину в колок пособирать «ползуниху». Заступиться за неё оказалось некому. Родственников Кадкиных увезли в нарымские болота. Там они все и остались. Известие пришло, что Фадея Кадкина взяли в плен контуженым. Из плена смог уйти, с раненым немецким офицером. Кадкина помиловали, разрешили воевать, но в штрафной роте. Он прислал жене и детям письмо, в котором много слов и строк чья-то заботливая рука закрасила чёрно-зелёной краской. Штрафнику ответила соседка, дескать, полномоченный манил Домну в колок, а она искровенила ему рожу. За это он её выстерег с зелёными колосками. Осудили. Уполномоченный имеет фальшную справку об инвалидности. Солдаток и вдовух топчет, каку хочет. Нет ему укорота. В лагере нормы большие, а хлеб сырой и кислый. Нужно его печь на костре иначе заработаешь язву. Через месяц, когда начался сенокос, уполномоченного нашли на полевом стане в спущенных брюках, без мужского достоинства.

Вести из дома Ивкин, и Панькин получали регулярно. Обсуждали новости, обменивались письмами. Вместе писали ответы. Учебный полк сначала стоял в Бердске, а потом его передвинули под Омск. Шли месяцы, тягучие, как свежий мёд. Сладкой служба не была. Гоняли мальчишек с полной выкладкой. Марш-броски, стрельбы, политзанятия, наряды, караульная служба, строевая, тактическая. Норма продовольствия была такая, что высокий Ванька Зорин и такие же «гренадёры» шатались от голодухи. Одеваясь в предбаннике, Зорин упал и разбил лицо. Была комиссия. Были разборки. Повар оказался крайним, его отправили на фронт. Командира полка понизили в звании, а те, кто воровал, остались на местах. Меню тоже осталось прежним, но перловой каши стали давать больше.

Однажды на привале, когда уставшие солдатики лежали в сухой, пожелтевшей от зноя, траве, Панькин спросил, увидев у друга клубок суровых ниток:

– Настин?

– Но, – кивнул Ивкин, представляя лицо девушки, вспоминая голос её: «Этот клубок тебя ко мне, Петя, приведёт. Брось его, он покатится и через все бои сохранит тебя. Я молитву написала бабушкину, а на листок нитки намотала. На этом листочке молитва. Ты её выучи наизусть и всегда повторяй». Новая Ариадна снабдила любимого волшебной нитью, которая непременно выведет его из военного лабиринта, как когда-то дочь критского царя Миноса помогла Тесею. Петька поделился с другом молитвой, как последним сухарём. Сидор сначала улыбнулся, но молитву тайком переписал. «Живые в помощи, вышнего в крови, речет Господи…».

– Мне Нина ничего не подарила. Отец её в штрафном батальоне. Мать посадили. Пятеро у неё на руках. Картошки много запасла, а корову забрали в фонд обороны. Соседка посоветовала взять на квартиру эвакуированных, чтобы детей не отправили в детские дома. Она вчера написала, что тётки попали не хорошие. «За картошку платили сначала, а потом стали варить без меры и без спроса. Чистят толсто. Тыкву со свёклой парят каждый день. Своих детей кормят, а сестёр не приглашают за стол. Что остаётся, то прячут в большой комнате. Туда их не пускают, но приглашают товарок пить самогон и петь песни. Так, что им приходится спать на печи и на полатях».

– Дом у Кадкиных большой, – задумался Ивкин. – Ты напиши своей матери, а я – своей, чтоб они этих тёток приструнили. Семена поедят, садить будет нечего. Сегодня и напишем. Если бы ты женился, то их не тронули.

– Нинке восемнадцать. А мне два месяцев не хватало тогда. Не записали бы. Что нас на фронт не отправляют. Сколько можно в этих землянках куковать, – раздражённо сказал Панькин.

– Говорят, что будто бы на Дальний Восток пошлют. Там японцы хвост подняли.

– Петьк, а с одного раза дети бывают?

– Незнаю. Спроси у Ваньки из Углов. Он говорил, что мать у него фельдшер. Ты думаешь, что может у тебя ребёнок получится? А мне Настя сказала, что лучше после войны детей заводить. На войне могут и поранить или совсем убить.

– Нинка поэтому и согласилась. … Не понравилось. Ей тяжело было терпеть. А я не знал, что так бывает. Парни не говорили.

3.

Ночью на глухом разъезде полк погрузили в теплушки, пахнущие лошадиным навозом. В Тюмени долго стояли на переформировке. Друзья на фронт не попали. Два отделения разгружали вагоны с запасными частями к орудиям и автомобилям. Через неделю им пришлось грузить вагоны с продовольствием. Панькина и его приятеля приметил начальник ремонтных мастерских – «рембата». Образование у них почти среднее, а главное – они были старательными и умелыми. Пётр – сын кузнеца – быстро научился разбираться в схемах электрооборудования автомашин и танков. Сидор с помощью хитроглазого старичка освоил газосварку.

– Не видать нам фронта, – сказал как-то Ивкин. – Война кончится, а мы тут будем в мазуте возиться.

– А зачем ты, голова осиновая, полез к токарному станку? – проговорил Панькин. – Теперь будешь ещё и гайки точить.

– Сам-то – не помогал мужику регулировать топливную аппаратуру, так и не поставили. Отцы на фронтах, а мы, как тыловые крысы.

– А давай, Сибулонец, напьёмся…

– А лучше солярку поменяем на самогонку, – подскочил Ивкин.

Старшина, поймавший друзей на краже, удивился – солдатики не умоляли замять событие, не старались выкрутиться. Вели себя странно. – Под трибунал захотели, паршивцы! Завтра вам будет трибунал.

Как только старшина вышел из цеха, Панькин радостно воскликнул:

– Ура! На фронт!

– Ты молодец, Сидорок. Ладно. Не у Проньки…

Через час старшина докладывал начальнику ремонтной базы, что сибирячки сменяли солярку на самогон, но пить, почему-то не стали. «Обрадовались, когда я их поймал у забора с бутылкой». Юрий Николаевич Волков поскрёб лысину. Он понимал, что солдат отправят на фронт, а кому точить болты, варить кронштейны и катки. Он вызвал хитрованов.

– Умники нашлись тут. Не получится. Я тут пять рапортов написал. Вы тут такой урон нашим немцам наносите, что трудно сказать. Вы за целую роту воюете. Наши отремонтированные танки, сколько врагов уничтожат? Считать нечего. Только за один бой сотню подавят гусеницами, три сотни из орудий и пулемётов положат. Понятно тут?

Парни задумались. Логика в словах командира была.

– Нам бы на фронт. А то и войне скоро конец, – проговорил невесело Панькин. Майор оглянулся по сторонам и показал на карту, на которой флажками отмечалась линия фронтов.

– До Германии ещё,.. мои вы, хорошие.

Друзья переглянулись. В самом деле, воевать ещё долго придётся, пока до границы фронт дойдёт.

Перед ноябрьским праздником на одном из построений зачитал замполит благодарность за умелые действия по ремонту боевой техники, а Ивкину и Панькину присвоили приказом звания старших красноармейцев. Молодые ефрейторы не знали, что им делать, радоваться или печалиться. Контуженного рыжего Лёху Кулика из Топчихи нашла медаль «За боевые заслуги». Обмывали награду и звания. Пили какую-то вонючую дрянь, слитую из искуроченного трофейного самолёта. Друзья отказались от выпивки, но огурцы и капусту уплетали по-стахановски.

– Эх, Сибулонец, не везучие мы тут люди. – Передразнивая Волкова, говорил остроносый Сидор. – Особый отдел тут заинтересовался нашими. От нас и не пахло. А теперь всем им путёвка на фронт, а мы опять тут крыс гонять из-под самоходок.

Сибулонцем Петьку дразнили с детства. Его маму звали в деревне Сибулониха, а сестёр, Веру и Надю – Сибулонята. Прозвище прилепилось давно, как репьяк в собачий хвост. …На столбе перед правлением колхоза «Красный пахарь» возникло радио. Это Лазарь Глухов сделал приёмник и усилитель. Кузнец Ивкин Анисим в керосиновой лавке, сделал замечание продавщице, любившей обсуждать деревенские новости: «Отпускай керосин, а не болтай, как радио». За это сравнение, дошедшее до нужного человека, отмерили бывшему партизану пять годков ударного труда на главной стройке социализма. Естественно, лишили в правах и семью. Даже Надя, родившаяся после отбытия главы семьи и лучшего кузнеца округи на строительство очень нужной стране железной дороги, была лишенка. Ей не разрешалось брать в зыбку книги в избе-читальне, посещать ползком концерты в клубе и многое другое. Через год директор школы Сергей Гордеевич Ерохин – старый большевик, приехавший на Алтай из Петрограда для организации коммун, – отстоял детей Ивкиных. Петьке и сестре разрешили учиться уму-разуму, но, ни в пионеры, ни в комсомол детей не пускали.