У пристани - Михайло Старицкий

— Что паны и гетманы! Вот выступит Ярема!

— Теперь уже им и Ярема ничего не поможет, — заметил веско Хмара, — тут уже что б они не делали, как бы ни храбрились, а ничего не помогут, потому что так положено.

— Как? Что? — раздалось несколько голосов.

— Так положено, говорю вам. — Хмара несколько мгновений помолчал и затем продолжал пониженным тоном: — Есть в Киеве, в печерах, один схимник святой; сорок лет из кельи не выходит и не видит никого. Ну, вот ему, когда еще мы только из Запорожья вышли, явился ангел божий. «Так вот и так, — говорит, — господь и святой Георгий Победоносец объявляют тебе, чтобы ты всему народу и козачеству передал, что за многие злодеяния, которые ляхи творили над верою православною святою, отступился от них господь и передал их в руки козакам... Три года будут ляхов везде бить козаки, если только не помилуют хоть одного ксендза».

— Ну, кто бы их миловать стал! — воскликнул невольно Сыч, но тут же замолчал, боясь, проронить хоть одно слово из рассказа.

Хмара бросил в его сторону недовольный взгляд и продолжал дальше:

— Так вот и сказал: «Три года их козаки везде бить будут. А чтобы тебе все поверили, — говорит, — так оставляю тебе вот эту бумагу...»— Ну, и что же, оставил бумагу? — перебил рассказчика с живейшим любопытством Кривуля.

Хмара сжал брови и, не удостоив Кривулю ответом, продолжал невозмутимо:

— Бумагу оставил, а сам скрылся, и когда скрывался, так такой свет всю келью наполнил, что схимник упал на землю да так, как мертвый, и пролежал до утра. Долго он лежал так, а когда встал, вспомнил сейчас про вчерашнее; ощупал себя, осмотрелся, думает: уж не сон ли приснился? Глядь, а тут подле него и бумага лежит, и печать к ней приложена.

— И печать? — вскрикнул Кривуля. — Ну, а ты ж сам бумагу видел? Что в ней написано?

— Видеть-то я видел, а про то, что там написано, сам судить не могу; но люди зналые говорили, что все так, как рассказывал схимник, и подписано, говорят: «Святой Георгий Победоносец, всего небесного войска гетман. Рука власна».

— Вот оно что! — покачал головою седой сотник. — Дивны дела твои, господи!

— Истинно. Хвалите господа в тимпанах и в гуслях! — пробасил Сыч.

Одобрительные замечания, вздохи и благословения имени господнего раздались со всех сторон.

X

— А знаете ли вы, — продолжал оживленнее Хмара, — в Варшаве что было, когда король преставился? Об этом и все ляхи говорят.

— А что, что? — послышались заинтересованные голоса.

— А то, что среди бела дня открылась королевская гробница и три фигуры в саванах и в золотых коронах...

Хмара понизил голос, собираясь сообщить что-то крайне таинственное, но раздавшиеся в это время со всех сторон удивленные возгласы прервали его слова. Не понимая, к чему относятся они, — к его ли рассказу, или к какому— либо происшествию, не замеченному им, — Хмара поднял голову и повернулся в ту сторону, куда смотрели все его окружавшие.

Во всю длину дороги с нависших ветвей деревьев спускались какие-то длинные предметы, в которых не трудно было узнать человеческие тела.

— Кто-то прошел здесь перед нами — ляхи или наши? — проговорил старый сотник.

Песни умолкли, и все, словно сговорившись, пришпорили коней.

— Наши, панове, наши! — вскрикнул через несколько минут Сыч, поравнявшись с первым трупом. — Ляшки висят! Да сколько их! Го-го-го! Ну и выпал же на них урожай в этом году! Если так дальше будет, то поломают все ветки!

— И недавно, видно, прошли, — заметил Хмара. — Не успело еще воронье слететься, да и трупы свежие.

— А кто бы это был? Может, какой-нибудь отряд, высланный против нас? — спросил, не обращаясь ни к кому, Кривуля.

— Нет, — кивнул уверенно головой Сыч, — надежная милиция... вон и сам пан болтается, ишь, упитанный кабанюка!

— Так, само поспольство, — согласился Хмара, — кроме нас, никого на Волыни нет; Колодка еще очищает Радомысль, да он далеко. Значит, верно то, что само поспольство; не дожидаясь нас, собирается в загоны и вырезывает своих панов.

— А, так им и надо! — воскликнул Кривуля. — Наша Украйна, и наша здесь воля, а там себе в Польше пусть хозяйничают, как хотят!

— Ну, и в Польше им урвалась нитка, — заметил Хмара, — говорили вчера люди, что, слышно, уже и в Литве, и в Польше народ бунтует; ждут только козаков{1}.

— Ну? — раздалось сразу несколько недоверчивых голосов.

— А то что же? Ведь всем равно — и ляхам, и нашим, и литвакам — батько Хмель волю обещает и землю... Так что ж им на своих панов смотреть? Въелись они им не хуже нашего!

— Верно! — рявкнул Сыч. — Да бей меня нечистая мать, когда мы не приведем теперь к батьку не то всю Волынь, а и всю Литву белоглазую!

— Да все хорошо, только вот плохо, что пан атаман наш зажурился вельми, — вставил Хмара.

— А вот я его сейчас розважу! — вскрикнул шумно Сыч и, пришпоривши коня, поскакал к ехавшему впереди молодому сотнику.

— Чего, сынку, загрустил, — обратился он к нему весело, — не видишь разве, какие на дубах груши повырастали?

— Вижу, батьку, — поднял голову сотник, — и радуюсь за бедный люд, что набрался он силы ломать свои ярма.

— Ну так что же? Кажись, все нам благопоспешествует и вести от товарищей добрые доходят.

— Эх, батьку, — вздохнул козак, — так-то оно так, да человек все о своем думает!

Лицо Сыча омрачилось. Всадники замолчали. Вдоль дороги все еще тянулся ряд висельников. До Сыча и до молодого сотника долетали громкие шутки и остроты, которыми козаки приветствовали застывших мертвецов.

— Гм-гм! — откашлялся наконец Сыч. — Да ты, Олексо, того... не теряй надежды! «Толцыте, убо и отверзется», — говорит писание. Ну вот я и уповаю. Видишь ли, когда пошел по всему краю такой переполох, то и пану Чаплинско­му, думаю, никакая пакость в голову не пойдет; ему-то, почитай, еще больше, чем другим, дрожать за свою шкуру подобает...

— Так-то, батьку, да ведь до сей поры сколько времени ушло; ведь украл он ее еще зимою, а теперь уже лето; чего не могло случиться за такой срок?

— Оксана — козачка, сыну, да еще и моя дочка; бесчестья она не перенесет.

— Знаю, батьку, потому-то и думаю, что нет ее больше на белом свете.

— Охранила же ее, сыну, десница господня в когтях у Ко­маровского, сохранит и у Чаплинского, — будем надеяться на божье милосердие.

— Да хотя б же знать, где этот Чаплинский, батьку? Вот нет лее его нигде, — вздохнул козак, — ведь две недели уже колесим по Волыни, а и следу не можем отыскать. Провалился, словно никогда и не бывал здесь...

— Дай время — отыщем. Перепотрошим весь край, а отыщем или хоть след найдем!

Морозенко молчал, Сыч тоже умолкнул, и всадники поехали рядом, не прерывая своего молчания. Через несколько времени лес начал редеть, и вскоре козаки очутились на опушке.

— Вот мы и из лесу выехали, — объявил Сыч, придерживая своего коня, — а теперь куда? Э, да мы на дороге и стоим, — так прямо, — вон еще что-то чернеет вдали. Ну, гайда ж! — присвистнул он на коня; лошади ускорили шаг и двинулись вперед.

Дорога тянулась среди волнующихся светлых серовато— зеленых полей пшеницы и ржи. Кругом не видно было ни хуторов, ни деревень; до самого горизонта раскинулась все та же волнистая равнина, и только по краям ее темнели кое-где синеющие полосы лесов.

— Ге-ге, сыну, а посмотри-ка, что это там при дороге лежит? — прервал неожиданно молчание Сыч, указывая молодому сотнику на какой-то громоздкий предмет, черневшийся невдалеке. — Рыдван, ей-богу, рыдван (род старинной кареты). А я думал — курень! Ишь, бисовы паны, — осклабился он, — как улепетывали! Смотри, даже коней не выпрягли, а просто постромки перерезали! Видно, много холоду нагнало им хлопство! А может, про нас услыхали, да и поспешили спрятаться в лесу. Много ведь их теперь по непролазным чащам... Ха-ха! Теперь узнают и они хлопскую долю!

— Да, узнают, — повторил молодой сотник и сжал сурово брови, — я им припомню все! Будут от одного имени моего замертво падать!

— Да они и так тебя, сыну, горше смерти боятся! Слышишь, люди прозвали тебя Морозом, потому, говорят, от одного имени твоего паны бледнеют, как от мороза трава.

— Прозовут, батьку, еще и карой божьей. Растоптали они мое сердце, так пусть и не дивятся, что я зверюкой стал!

Сыч ничего не ответил; разговор прервался. Вскоре к козакам присоединился и весь остальной отряд. Кругом расстилалась все та же волнистая убегающая равнина. Так прошло с полчаса. Отряд подвигался все вперед, не встречая никого на своем пути. Козаки продолжали свои разговоры и предположения; Олекса же весь отдался мыслям об Оксане. Наконец в отдалении показались смутные очертания каких-то построек, и вскоре перед козаками вырезался на пригорке панский дом с множеством служб, обнесенный высокою стеной, а за ним внизу обширная деревня.