Открытие колбасы «карри» - Уве Тимм

Глядя на лежавшие на полу матрасы, Бремер с видом знатока произнес: «Похоже на плот».

«Мы будем дрейфовать на нем до полного завершения войны, — сказала она. — А теперь, мой герой, иди сюда, на этот плот из матрасов».

4

Первого мая по имперскому радио Гамбурга прозвучало следующее сообщение: «Сегодня после полудня, сражаясь до последнего вздоха с большевизмом за Германию, на своем командном посту, в канцелярии рейха, пал Адольф Гитлер».

Комендант Гамбурга, генерал Вольц, решил без боя сдать город, англичане перешли Эльбу и двинулись на Любек; генерал-фельдмаршал Буш отдает приказ держаться до конца, гросс-адмирал Дёниц отдает приказ выстоять, Вольц посылает парламентеров. Тайно, поскольку СС их расстреляет. Гауляйтер Кауфман хочет сдать город, но не имеет права говорить об этом, потому что не знает, намерен ли сдать город комендант Гамбурга Вольц, который ведь тоже не прочь сдать город; и комендант порта адмирал Бютов согласен сдать город и тоже не может сказать об этом, поскольку не знает, согласны ли Кауфман и/или Вольц сдать город, или только один из них, или оба. Так все они, независимо друг от друга, предпринимали усилия, чтобы сдать укрепленный Гамбург. Вольц снимает надежные, а для его замысла ненадежные, части с передовой в Харбурге — боевую группу СС «Танки-дьяволы» — и переводит их на северо-восток. Все трое: Вольц, Кауфман и Бютов — усиливают охрану своих штабов, чтобы офицеры, готовые сражаться до последнего, не арестовали их. Гауляйтер Кауфман живет в крепости Гамбург, в маленькой крепости внутри крепости. За колючей проволокой. Утром будет передан пароль для защитников, прогноз погоды, даже уровень подъема воды, один метр выше нулевой отметки. В Ойтине расстреляли трех матросов, которые ушли из части. Подбит английский танк перед самым Куксхавеном, экипаж сгорел.

Сразу же после сообщения о смерти Гитлера Хольцингер включил в меню на второе мая гороховый суп, любимое блюдо фюрера: «Иерихонские трубы, ха-ха!» За день до этого Лена Брюкер узнала, что ликвидируется продовольственная база СС в Оксенцолле, и заказала двадцать килограммов гороха и один окорок. Она накрывала стол для руководителей отделов. Внезапно кто-то врывается в столовую с криком: «Слушайте!» И включает громкоговоритель. По радио звучит голос гауляйтера Кауфмана: «…намеревается значительно превосходящими силами напасть на Гамбург с суши и воздуха. Для города и его жителей, сотен тысяч женщин и детей, это означает смерть и лишение последней возможности существования. Исход войны предрешен; но бои на улицах города означают его полное, бессмысленное уничтожение».

Прозрение чуток припоздало, говорит Лена Брюкер, однако не намного, и снимает с себя халат. Диктор читает обращение к горожанам: «Гарантирована работа всех жизненно важных транспортных средств. Гамбуржцы, проявите гордость, достойную немцев. Не вывешивайте никаких белых флагов. Органы безопасности Гамбурга будут продолжать свою работу. Любое проявление деятельности черного рынка будет беспощадно пресекаться. Гамбуржцы, оставайтесь дома. Соблюдайте комендантский час». Лена Брюкер берет сумку, кладет в нее банку с супом; «Пока», — говорит она. Так кончается для нее тысячелетний рейх.

Она спешит домой. Всем, кто ей встречается по пути, она кричит: «Война закончилась! Гамбург сдан без боя!» Никто из этих людей не слышал обращения. Они всё еще боялись, что дело дойдет до уличных боев, как в Берлине, Бреслау и Кёнигсберге. Превращенные в пыль дома, непрекращающиеся пожары, стрельба в канализационном коллекторе.

Но потом, уже на Карл-Мук-платц, она вдруг поняла, что ей и Бремеру придется сказать: «Война кончилась! Гамбург капитулировал». Она представила себе, как сначала он остолбенеет от ее слов, потом встанет, если он сидит, а если стоит, то возденет к потолку руки, лицо его изменится, глаза, эти светло-серые глаза потемнеют, он просияет, подумалось ей, да-да, именно просияет, вокруг глаз появятся маленькие морщинки, которые прежде были видны, лишь когда он смеялся. Не исключено, что он подхватит ее, и закружит по комнате, и будет кричать: «Прекрасно!» — или, скорее всего: «Божественно!» В нем проявляется что-то детское, когда он радуется. И слушает он тоже как ребенок, его удивленный возглас «неужели правда?», когда я что-нибудь рассказываю ему. На какое-то время он еще останется тут, полный нетерпеливого ожидания, поскольку пока рано появляться на улице. Комендантский час сразу не отменят. Поезда, вероятно, все-таки не ходят. Англичане наверняка возьмут под контроль все улицы. Он будет еще здесь, но уже не здесь, во всем, что он станет делать, будет чувствоваться его готовность тотчас сбежать отсюда, в Брауншвейг. Будь что будет, думала она, изменить ничего уже нельзя, но эта мысль, словно тень, омрачала ее дальнейшую жизнь, лишая малейшего проблеска света. Это был отрезок ее жизни, который в обычных условиях вряд ли оставил бы в ней заметный след. Очень короткий отрезок времени, всего несколько дней, но с его завершением жизнь ее утратит что-то навсегда. Молодостью это «что-то», бесспорно, назвать нельзя, поскольку она была уже не молода, нет, но потом она сразу станет старой. А быть может, то была просто уверенность, которая вызывала в ней беспокойство и приводила в бешенство, уверенность в том, что он попросит одолжить ему костюм ее мужа. Просьба вполне естественная и понятная, но тем не менее заранее возмущавшая ее.

Он наверняка скажет: «Я отправлю его почтой, как только смогу. Я сразу вышлю бандероль, — скажет он, — когда снова разрешат посылать бандероли». Он будет вспоминать о ней, но всегда лишь в связи с опостылевшим пакетом, который придется нести на почту. Костюм надо сложить — это, конечно, сделает жена, — тщательно упаковать, обернуть в шелковую бумагу, если таковая найдется в их доме. Он сам понесет пакет на почту. И сочинит для своей жены нехитрую историю. Скажет, что после капитуляции одолжил этот костюм у своего товарища. Он не умеет лгать, потому что не умеет рассказывать. Он умеет только хорошо скрывать. Уж это он умеет. А вот кто превосходно умел лгать, так это ее муж, потому что умел чудесно рассказывать. Бремер поведает, стало быть, короткую историю, может, такую: в последний момент ему-де удалось сбежать из части вместе с товарищем. Он и имя ему даст, скажем, Детлефсен, водолаз из Гамбурга, у него и квартира в Гамбурге, в районе порта. Там они и спрятались. Расскажет о женщине, которая варила изумительный ненастоящий раковый суп. Нет, решила она, он не станет упоминать обо мне или, быть может, — но от этой мысли она быстро отказалась, — скажет, что у товарища была мать, которая прекрасно готовила. Нет, она уже ненавидела само упоминание об этом пакете, но ведь он в общем-то и не солгал мне, просто не сказал, что женат; однако она заранее ненавидела этот пакет и мысль о том, что любое воспоминание о ней будет связано у него с этим пакетом. Она отперла дверь, но не крикнула: «В Гамбурге война окончилась! Конец! Была и прошла!» Только и сказала: «Гитлер мертв».

Какой-то миг, рассказывала мне фрау Брюкер, она помедлила, хотела сказать, что войне конец, здесь, в Гамбурге, но он уже оказался рядом, взял ее на руки, поцеловал, усадил на диван, на этот видавший виды диван. Может, она сказала бы ему об этом после. Это было несложно, но тут он произнес: «Теперь мы зададим жару русским, вместе с американцами и «томми». — И сразу: — Я голоден, как волк».

Она поставила на печку кастрюлю с гороховым супом.

— У него были, я бы сказала, интересные руки, — произнесла фрау Брюкер, — нет, вовсе не неприятные, скорее наоборот. Он действительно был великолепным любовником.

На какое-то время я заколебался, раздумывая, стоит ли спрашивать эту женщину, которой почти восемьдесят семь лет, что она подразумевает под словами «великолепный любовник».

— Могу я спросить о более личном?

— Почему бы и нет?

— Что означает для вас «великолепный любовник»?

На какой-то момент она перестала вязать.

— Он не торопил время. Мы долго просто ласкали друг друга. Он был мастер по этой части и очень увлекался. Ну, как… — она немного помедлила, — да по-разному было.

Я кивнул, забыв, что она не могла видеть этого, хотя меня, признаться, одолевало любопытство; как это — «по-разному» и, не буду лгать, что значит «очень увлекался». Я не стал больше ее выспрашивать, а лишь поинтересовался, не мучила ли ее совесть за то, что она и словом не обмолвилась о капитуляции.

— Да, конечно, — призналась она, — но только в самом начале, в первые дни, когда постоянно приходилось сдерживать себя, чтобы не выложить ему всю правду. И еще потом, позднее, но это уже другая история. Что же касается наших отношений до известия об окончании войны, то никаких угрызений не было. Не-а, тут уж мне, честно говоря, самой стало интересно. Хотя прежде мне вообще почти не доводилось лгать. В самом деле. Вводить в заблуждение — да, случалось, и нередко. От частой лжи, говаривала моя мать, душа заболевает. Но иногда ложь полезна для здоровья. Если я что-то и скрыла, так ведь он тоже кое о чем умолчал: о своей жене и ребенке.