Завтрашние сказки - Феликс Кривин

Бродит призрак по Европе, наблюдая европейскую жизнь, и все удивляется: как они здесь устроились. Вот эти два пенсионера, муж и жена, живут, горя не знаючи, благословляют свою счастливую старость. У них по две пенсии: одна за доблестную старость, другая — за доблестную трудовую жизнь. Получается по шести тысяч крон на человека, чуть ли не по тысяче долларов.

А как будет при коммунизме? Больше? Меньше?

Совсем ничего?

Все труднее тягаться с капитализмом. Он присвоил себе функции коммунизма — обеспечить для всех высокий жизненный уровень. Но, в отличие от коммунизма, он отделяет ленивых от работящих, бездарных от талантливых. Коммунизм же был рассчитан на одинаковое счастье для всех. Он был уверен, что при равных возможностях все люди станут талантливыми и трудолюбивыми, а они почему-то становятся ленивыми и бездарными. И еще преступными, хотя коммунизм был рассчитан исключительно на честных.

Призрак нервно бродит по Европе, взволнованный здешними достижениями. При таких достижениях капитализма каково строить коммунизм в отдельно взятой стране? Да и нужно ли?

Раньше он точно знал, что нужно, но зачем — с годами забыл. Чтобы вспомнить, он садится к телевизору, — благо в эти дни Дания говорит на понятном ему языке Двадцать восьмого съезда. Может, на съезде ему напомнят, зачем нужно строить коммунизм? Или хотя бы социализм. Или их не строить совсем, а построить то, что построено в Дании?

Иван Кузьмич Полозков, выдающийся строитель коммунизма, на съезде отмалчивается. Другой Кузьмич-строитель говорит: будем строить. У него, оказывается, нет другого выбора, а тот выбор, который есть, его не устраивает. Ему нужен выбор не из того, что есть на земле, а из того, чего нет нигде и что вообще невозможно построить. Потому что он, строитель, получает за строительство, и чем дольше будет строить, тем дольше будет получать.

До пенсии наших внуков не построят. И до пенсии внуков наших внуков. Капиталистам легче, они не учили свою кухарку управлять государством, а парикмахеров варить обед, а металлургов стричь население. Им это невыгодно. А ведь капитализм прежде всего видит выгоду. Социализм же через выгоду переступит и дальше пойдет. Потому что он смотрит дальше. Может, потому наши магазины пустеют, а дома рушатся, что мы смотрим дальше и магазинов, и домов?

И тут выходит на экран телевизора Ельцин и говорит, что он выходит из партии. В зале съезда переполох. В квартире датских пенсионеров переполох. Они давние приверженцы социализма. В отдельно взятой, но не своей, конечно, стране.

Вот это новости! Столько лет строили, угробили столько человеческого материала… Борис Николаевич, что же это вы, дорогой? Ведь на вас надежда всех коммунистических призраков!

Генерал в зале съезда качает головой на мотив старой песни: ничего, броня наша еще крепка, и танки наши еще быстры. Мы вам еще по всей Европе наведем коммунизм. Призрак тут, конечно, вздрагивает: он ведь и сам в данный момент бродит по Европе. Но Михаил Сергеевич его успокаивает. Он делает свой знаменитый жест, означающий: давайте определимся, давайте будем рассуждать.

И призрак коммунизма начинает рассуждать. Судя по тому, что творится на съезде, коммунизма мы так и не построили. И социализма не построили. Что же нам теперь строить? Уж не капитализм ли строить в нашей отдельно взятой стране?

Он рассуждает дальше и приходит к выводу, что капитализм в отдельно взятой стране построить нельзя. Хотя бы потому, что его строит весь мир, и страна уже не будет отдельно взятой.

А коммунизм строить можно. Не построить, а строить. Потому что стоит начать в одной — и другим странам уже не захочется.

Эх, Европа, Европа! Дания, Дания! Здесь, в Дании, жил когда-то один призрак… Отца Гамлета… Жил нормально, после смерти, как и положено призраку… Как положено отцу, наставлял сына на борьбу с силами зла, за торжество справедливости…

И сын боролся. О, как он боролся! Посчитайте, сколько было вначале действующих лиц, а сколько их осталось к концу? Вот что значит борьба за светлые идеалы, за торжество справедливости!

Конечно, быть призраком конкретного отца — это совсем не то, что быть призраком абстрактного коммунизма. Да и зачем подчинять абстракции конкретную жизнь?

Бродит призрак по Европе… Может, кого-нибудь усыновить? Безнадежное это дело — быть призраком коммунизма…

Собираем сливки-мирабельки

Вглубине леса заброшенный сад. Как его туда забросило? Или эти деревья заблудились в лесу и пробились друг к другу сквозь непроходимую дикость? Они стоят и плодоносят. Культурные деревья, они привыкли давать хороший урожай, хотя рынок считает, что урожай не может быть хорошим: если он низкий, продавать нечего, если высокий, дорого не продашь. Но их урожай никто не продает, он просто осыпается, поэтому он может быть хорошим. И деревья стараются, изо всех сил стараются, чтоб урожай был получше, и дают его каждый год, хотя никто не интересуется их урожаем. Фруктов много, они заполонили страну — и какие фрукты! Из самых разных, из самых южных, из самых экзотических стран. Где с ними тягаться сливкам-мирабелькам!

А они плодоносят. Им все кажется, что они кому-то нужны.

Дикий лес внутри культурного города Копенгагена, а внутри дикого леса — культурный сад. Но он все больше дичает, привыкает жить в лесу, и ему начинает казаться, что дикость — это такой вид культуры. Те, которые падают, долго не могут прийти в себя: неужели так и будем лежать в грязи, среди этого гнилья и всякой нечисти? Но это только первое время. Потом они начинают подгнивать, успокаиваться, и им уже кажется, что эта пыль и грязь — нормальный, естественный уровень культуры. И теперь уже их не заманишь обратно на дерево: нет дураков болтаться в воздухе, ежеминутно рискуя упасть.

Мы собираем сливки-мирабельки. Способ у нас известный: мы трясем дерево, и оно привычно трясется, — вероятно, в диком лесу у него это обычное состояние. Тут уже не разбираешь, когда сам трясешься, когда тебя трясут. Если же они плохо трясутся, мы применяем другой способ, тоже достаточно хорошо известный: бросаем в них палки, которые валяются на земле.

Палки эти — бывшие ветки, и они, наверно, рады вернуться на дерево. Они стараются там задержаться, чтобы начать новую жизнь. Поломанные и высохшие, они все еще верят в новую жизнь. И деревья верят в новую жизнь, хотя палок, брошенных в них, больше, чем собственных веток…

Наши березы в Дании

Отчего плачут березы в Дании, отчего опустили ветви до земли? Может, вспоминают наши места, которые мы считаем их родиной? Говорят, где хорошо, там и родина, но на их родине всегда было плохо.

У них на родине нет плакучих берез. Хотя для слез там всегда было много поводов.

Не та мать, которая родила, а та, что вырастила. Относится ли это к родине, которая растила человека в тюрьмах и лагерях? Плохую мать лишают родительских прав, а можно ли лишить родительских прав родину?

Для моего соотечественника наша родина больше не существует. Огромная несуществующая страна. Где-то там, в той стране, несуществующий дом, в котором он родился, несуществующая школа, несуществующая река. Несуществующее детство, которое невозможно забыть, потому что как его ни забывай, оно не забывается.

А родина его вспомнила, разрешила вернуться. У нее открылись новые возможности, — вернее, старые возможности, те самые, что он когда-то пытался осуществить. Это похоже на старую семейную историю: жена выгнала мужа, а потом, когда состарилась, разрешила ему вернуться. Но он за это время полюбил молодую женщину, и ему не хочется от нее уходить, но и старую жену обидеть не хочется. И он придумывает разные уважительные причины, чтобы не возвращаться, чтоб остаться с женщиной, с которой ему хорошо.

Что ж, и родина может воспылать запоздалой любовью. И не ответить на эту любовь еще трудней, чем не ответить на любовь когда-то молодой и любимой женщины…

Нет, эти березы не плакучие. И не потому, что имеют другое название, а потому, что они не плачут. Они просто прикрывают ветвями стволы, чтоб никто не увидел, что они березы…

Мой соотечественник уже не Мой соотечественник. Он стоит на зеленой земле Дании, а за ним тянутся бескрайние

В тени светлого будущего

Сначала он был русский. Родился в России, научился по-русски говорить. Но еще до начала, задолго до рождения, он был еврей. И это мешало ему быть русским.

Почему-то самым главным считалось то, что было до рождения. Даже если жизнь была длинной, оно могло перевесить всю жизнь.

Он стал поляком. Уехал в Польшу с родителями. Выучил польский язык, пошел в польскую школу, завел себе польских друзей. Но когда-то, еще до Польши и до России, он был еврей. И это мешало ему быть поляком.

Тогда он стал датчанином. Надо же кем-то быть. И тут приятная неожиданность: быть датчанином оказалось легко и совсем не мешало то, что он раньше был поляком, русским, а еще раньше евреем. Его даже об этом не спрашивали, будто никого это не интересовало. Он мог стать стопроцентным датчанином и даже гордиться тем, что он датчанин. Кстати, история для такой гордости дает немало оснований. Он мог считать эту историю своей и гордиться тем, что было в этой истории. Сменить прошлое нетрудно, ведь в нем не жить, и почему бы не выбрать прошлое, которым можно гордиться?