Анканау - Юрий Рытхэу

— Ладно, дома поговорим! — выкрикнул в самое ухо Чейвын и повернулся к собакам, бредущим в крутящемся вихре.

Домик уже занесло снегом. С помощью маленькой лопатки, которую Чейвын всегда возил с собой, откопали вход и вошли в застывшее помещение.

Накормили собак, разожгли печку, натаяли много воды — для чая, для мяса — и принялись за еду.

Старались поменьше говорить. Каждый чего-то ждал.

Наконец Анканау не выдержала и спросила:

— Что ты мне хотел сказать на пути?

— А?.. — встрепенулся Чейвын.

— Кричал мне в ухо и обещал сказать дома, — напомнила Анканау.

— Что я тебе хотел сказать? — Чейвын задумался.

Он посмотрел на свои изуродованные пальцы на правой руке. Облако воспоминаний прошло по лицу, туманом прикрыло глаза.

…Как будто вчерашний, стоит этот памятный день перед глазами. Яркий, тёплый, по-настоящему весенний. Солнце подолгу ходило над морем, сверлило маленькие, еле видимые глазу дырочки в слежавшемся снегу, навесило звонкие сосульки на айсбергах, ропаках и торосах, на краях моржовых покрышек яранг. Каюры набили на полозья нарт нейзильберовые полозья, чтобы мокрый снег не налипал.

Весёлое яркое небо огласилось птичьим гомоном. Стая за стаей летели на древние гнездовья, на свою родину. В тундре бегали молодые телята, тыкались под брюхи важенок.

В этот день Чейвын впервые вышел на самостоятельную охоту. У него был маленький винчестер в чехле из выбеленной нерпичьей кожи. Моток тонкой кожаной бечёвки удобно лежал на спине. Поверх него болталась деревянная груша с острыми зубьями — акын — доставать из воды убитых нерп. На сердце Чейвына было так же светло и радостно, как в море.

Недавно южный ветер отогнал от припая лёд. От кромки, насколько хватал глаз, — синий простор с редкими белыми пятнами плавающих льдин. Море синее-синее, незаметно переходящее в синеву неба, и от этого на самом горизонте трудно было различить облако от льдины.

Солнце и блеск снега отогнали мрачные мысли. Чейвын забыл, как отец замахнулся, увидев в руках сына комсомольский билет. Он даже не вспомнил отцовскую похвальбу насчёт хорошей погоды: вот стараниями его шаманства ушли зимние ветры, солнце усилило жар, топит снег, и жирные нерпы приблизились к берегам, вылезают на лёд и, ослеплённые яркими лучами, не замечают подползающих охотников.

Чейвын один, как настоящий мужчина, шёл на охоту, на дело, которым жил его народ испокон веков.

Рыхлый снег легко поддавался под ногами, торбаса тонули в нём. Чейвын скинул с плеча «вороньи лапки», вдел ступни в ремешки и легко зашагал. Под снегом чавкала вода, в затылок пекло солнце.

Чейвын соорудил на припае, у самой воды убежище, тщательно замаскированное со стороны открытого моря.

Нерпы так и лезли под мушку. Они были жирные и долго не тонули. Можно не спеша разматывать ремень и цеплять их на острые крючья акына.

Когда возле Чейвына оказались рядком четыре тюленя, он решил их оттащить домой. Солнце ещё высоко, и можно вернуться обратно на припай.

Хорошо тащить богатую добычу! Она кажется совсем лёгкой. Нерпы скользят по снегу, как навойданные полозья, как санки из моржовых бивней по зеркальной глади озерного льда. А сколько силы вливается в мускулы от сознания, что ты настоящий охотник, добытчик еды, человек, приносящий жизнь людям, яркий огонь — гаснущему очагу!

Поднимаясь по гряде торошеного льда, Чейвын оглянулся: за ним тянулась яркая полоса охотничьего следа, след крови на белом блестящем снегу.

Мать вынесла жестяной ковш со студёной водой. При виде её Чейвын ощутил сухой жар в горле. Но надо сначала дать опробовать пресной воды жителям солёных просторов — нерпам. Пусть они ощутят сладость простой воды из пресного озёрного льда.

Отец скупо похвалил сына. Точнее сказать, только выразил удовольствие по поводу того, что те глупцы, которые вошли в колхоз, потащат свою добычу в общий увэран [Увэран — яма для хранения мяса. ], а вот в яранге Чейвына уже пылает костёр и котёл кипит в ожидании свежего мяса.

Отец развязал заветный кожаный мешочек и высыпал в ладонь сыну десяток патронов.

— Поешь и снова пойдёшь на припай, — сказал он и крепко затянул жёлтыми зубами кожаный ремешок.

Быстро варится мясо молодой нерпы. В ожидании вкусной еды отец хвалил Чейвына за соблюдение обычаев старины, за то, что он не перечит старшим, чтит богов — хозяев морских просторов.

— Придёт время, и выбросишь лоскут бумаги, которым тебя наделили комсомольцы, — сказал он, придвигаясь к деревянному блюду, на который мать выкладывала сочные, исходящие горячей кровью куски нерпятины.

Чейвын почти не слушал отца. Он в нетерпении придвинулся к блюду и протянул руку…

Он сначала не почувствовал никакой боли. На деревянном полированном дне блюда он увидел свои пальцы вместе с кусками нерпичьего мяса. Человеческая кровь смешалась с кровью морского зверя… Умел точить нож отец!

Раньше, чем пришла боль, Чейвын вспомнил, что нарушил старинный обычай — полез вперёд старшего за едой. Но ведь он так торопился в море, на охоту!

…Анканау молча взяла изуродованную отцовскую руку и прижала её к щеке.

Сколько она гадала о тайне отцовской руки! В своём воображении Анканау рисовала одну за другой картины несчастья. То это было нападение белого медведя, то хищный морж-кэглючин, который, по рассказам охотников, нападает даже на мирные байдары и вельботы, откусил пальцы… А может, где-нибудь в тундре в сильный мороз отец обронил рукавицу, отморозил пальцы, и они отвалились.

— Хотел я после этой обиды навсегда распрощаться с морем, — продолжал, помолчав, Чейвын. — Уехал в больницу, а оттуда послали меня в окружной центр, на курсы комсомольских работников. Но не выдержал и месяца, обратно приехал в родное селение. Надо было спасать отца от суда. Трудно было, но его оставили в покое. Зато меня исключили из комсомола. Так оставались мы долго единоличниками. Всё селение было в колхозе, а мы на отшибе, как дикие олени. Вскоре отец умер, за ним на другой день тихо скончалась мать. Похоронил я их и переселился в Кэнинымным, где никто не знал о том, как я потерял свои пальцы…

— Мне жаль тебя, отец, — тихо произнесла Анканау.

— Если бы ты меня по-настоящему жалела, не просилась бы в охотники. Ведь какой мне позор! Я уже не молодой, в колхозе меня уважают, и вдруг — такое!

— Но что тут плохого, если я хочу быть охотником?

— Для тебя, может быть, и нет, а вот какими глазами я буду смотреть на товарищей! — сердито ответил Чейвын. — Пусть я примирился с тем, что ты не пошла учиться дальше, не оправдала ни моих, ни материнских надежд… А теперь ещё и опозорить хочешь?

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});