Полынь - Леонид Корнюшин

— Холосо водичка тецет!

— Давай мордашку помоем, — Федор зажал в коленях худощавое тельце девчонки, ладонью долго тер под холодной струей ее личико. Та колотила об пол пятками, брыкалась. Утер девочку полотенцем. Нос и щеки Фроси вспыхнули румянцем.

Вырвавшись, наконец, от своего мучителя, выбежала из избы, спряталась за ствол одинокой яблони.

— Здоловый, а дулной, — прокартавила там.

И тут он увидел в окно, как за речкой по пригорку плотной пестрой толпой женщины тянут на себе плуг. Пашут!

На улице к Федору пристроились еще двое мужчин. Один — высокий, узкоплечий, другой — низенький, хлипкий, с больными, слезящимися глазами.

Подошли к женщинам. Те стыдливо застегивали кофты, обдергивали подолы юбок. Ясная, точно отполированная, березовая слега была обмотана веревкой, женщины разбились поровну: шесть с одного конца, шесть с другого.

Федор увидел Варвару: она все прятала от него лицо, о чем-то шепталась с худенькой черноглазой, похожей на подростка женщиной.

— Бог помочь, — сказал мужчина с больными глазами.

— Становись побочь, — сказала толстая, с могучей грудью и белыми волосами и бровями женщина.

— Они наблюдать пришли, — поигрывая карими глазами, бросила та, с которой шепталась Варвара.

— Валентина, Марья, вы баб за плугом смените, — распорядилась большая женщина. — Мужики за коренных станут.

— Йогого, — передразнил кто-то.

— Сонька, умолкни! — хороня в подрагивающих ноздрях улыбку, прикрикнула толстуха. — Ну, становись, пошли!

Обжав пальцами скользкую и теплую, нагретую женскими руками слегу, Федор с усилием дернулся всем корпусом вперед, но слега больно ударила его по коленям, а плуг сзади ничуть не подвинулся.

— Хоть ты, солдат, и войну прошел, а конек необъезженный, — с необычной певучей добротой и мягкостью сказала толстуха, подмигнув Варваре, как бы говоря: парень, мол, что надо.

— Мировыми именами замечено: женщина выносливей, — глубокомысленно изрек напарник Федора, ущипнув молодайку с черными усиками.

— Я вот тебе замечу! — стукнула та кулаком по плечу озорника.

— Держите плуг, тяните! — приказала толстуха.

Плуг сперва полз трудно, будто впутался в сплетение корней, потом пошел ходко, и пласт глянцевито-рыжего суглина, дымясь, начал заваливаться через предплужник.

Как-то так, волей или неволей, Варвара оказалась рядом с Федором, изредка они сталкивались плечами. Сержанту подумалось, что это Любка идет рядом, но он встряхнул головой, и видение пропало. Возле локтя опять шла, гянула слегу Варвара. Ей было трудно, но она улыбалась ему. Кто-то затянул песню — ее многие пели по той поре:

Выходила на берег Катюша…

Сперва пела одна молодайка с усиками, пела мягко, грудным убаюкивающим голосом, потом вступили в строй разнородные голоса других. Особенно звучал голос толстухи, как-то прыгающе, басовито, по-мужски.

И Федор, и тощий мужчина тоже подтянули, и песня всплеснула полуденную тишину:

Про того, которого любила,Про того, чьи письма берегла…

Федор взглянул на женщин — все лица дышали странным возбуждением. Что-то подняло в этот миг людей. В глазах уже не было бабьей горькой тоски. Петь кончили, и тогда все стали покрикивать, и опять что-то удально-задорное появилось в лицах.

— Заморилась? — шепнул Федор на ухо Варваре.

— Ни капельки. А ты?

— Мне-то что! Мне в охотку! — рассмеялся Федор.

— Эй, не любезничать! — прикрикнула на них толстуха.

— Прасковья, хрен тебя ешь, все ноги поотбивала, — проворчал худой мужчина.

— Терпи, Николай Васильевич.

— У него, смотри, аж штаны блестят. Засиделся, бригадир, — подали реплику.

Работали еще часа три. Под конец молчали. Только слышался шорох отваливаемой земли, чей-нибудь кашель, покряхтывание.

Толстуха вывернула из борозды плуг, куском кирпича счистила с него налипшую глину, обтерла рукавом нос и сказала:

— Хватит. План перевыполнили.

— Ты как? — спросил у Федора мужчина: он часто дышал, сбрасывая со щек ладонью крупные зерна пота.

— Ничего.

— А я еле ноги переставляю.

Федор и Варвара неторопливо пошли с поля по густо обросшей травой меже, не оглядываясь, но чувствуя, что им смотрят вслед, им завидуют. От травы волнами поднимался пар, и внизу, под обрывом, в молочном кружеве такого же пара белела река. Не сговариваясь, спустились к воде. Река Рясна одичала за войну: берега оплел кустарник, песчаные отмели затянуло бурым илом, на середине текучей зыбью клокотала светло-зеленая вода.

— Искупаемся? — спросил Федор.

— Что ты, вода еще очень холодная, — сказала Варвара.

Федор попробовал рукой воду:

— Холодная.

Он снял сапоги, раскрутил портянки, сел на валун и начал плескать себе на ноги. Варвара быстро развернула портянки — на них желтели разводы от пота.

— Постираю. У меня есть носки, — сказала она. — От мужа.

— Не стоит, я сейчас пойду.

— Потом воняют.

— Не беда.

— Хотя, правда, дома тебе выстирают, — тонко выгнув брови, сжала губы, отвернулась.

— Рыба, наверно, есть, — глядя на реку, проговорил наобум Федор и начал обуваться.

— Всю переглушили.

В селе одиноко, боязливо и звонко прокукарекал петух. Они слушали точно зачарованные.

— Один остался. На развод, — нерадостно усмехнулась Варвара.

— Разведет. Куры плодущи, — уверенно кивнул головой Федор.

Когда они вернулись в избу, со стола поднялся рой мух, на клеенке виднелось несколько хлебных крошек. Вещмешок лежал на своем месте, на скамье возле окна, но Федор понял, что его внутренности пошарили чьи-то руки.

— Паршивцы! Смотри, хлеб твой съели, — покачала головой Варвара.

— Мы вместе, — защитил детей Федор.

В окне промелькнула радостная и лукавая мордашка Фроси. Мелькнула и скрылась. В избу не пришла. Сеня тоже бегал где-то на улице: Федор разогнулся, светло и раздумывающе оглядел избу:

— Ну, все. Я двинул.

— Переночевал бы? Стемнеет скоро.

— Пойду. А то от тебя не выберусь.

— Смотри…

— Давай сядем.

— Давай, Федя.

Присели. Федор свернул цигарку и задымил. Варвара закашлялась. Он, как всегда в таких случаях, замахал своими длинными руками. На глаза ему попалось ведро с оторванной ручкой.

— Как же воду носишь, Варя? — впервые назвал он женщину по имени.

— Обеими руками, перед собой. Сенька отломал.

— Тяни-ка молоток. И пошукай гвоздь. Побольше.

Кривым ржавым гвоздем пробил дырку пониже ободка, всунул в нее ручку, сказал:

— Теперь сойдет, — и встал, перекинув за спину вещмешок, шагнул к порогу.

Варвара шагнула за ним.

— Провожу немного.

С улицы она приперла дверь колом, и Федор заметил:

— Полное доверие. Без замка.

— Красть нечего, — сказала Варвара.

Поросшая кудрявой муравой дорога петляла меж кустарников, мимо братских могил со звездочками на обелисках. Выглянувшее из туч низкое солнце заваливалось в поля, и там, далеко, хребтился пустынный в предвечернюю пору большак. Обгорелые, черные деревья тоскливо сторожили его. Женщина все время держалась за ремень солдата, и так, шагая в ногу, они миновали лощину с кустарником, поднялись на взгорье. Поток закатного солнечного света ослепил их. Все вокруг — и воронки, и черные деревья, и обычная неброская пестрота травы — было окрашено этим трепетным, ярко-рыжим светом.

— Дальше не пойду, — оказала женщине, зябко пожимая плечами.

— Счастливо тебе, — сказал Федор, размахивая почти пустым вещмешком.

— Спасибо за помощь, Федя.

— Какая там помощь!

И опять, как и в избе, медлил уходить.

— Обожди попутную. В такое время из Рубцовского совхоза ходят.

— Доберусь. Ты детишкам сшей одежду. Я там немецкий отрез оставил. На лавке, в углу.

— Ну к чему? Смотри, какой ты!

— Какой, какой! — передразнил он. — Свои туфли починить снеси. Расшлепала до ручки.

Она покорно ответила:

— Снесу, Федя.

— Ладно. Я пошел, — и вдруг, не глядя на нее, крупно и быстро зашагал по дороге, продолжая размахивать вещмешком.

«Оглянется — свидимся», — загадала Варвара.

Федор удалялся не оглядываясь. Она все стояла и смотрела вслед и пошла назад только тогда, когда фигура Федора скрылась за поворотом. Ей стало холодно, тоскливо и страшно одной в поле. И почему-то подумалось, что с детьми случилась какая-нибудь беда. Она свернула с дороги и, продираясь сквозь кустарник, побежала вниз, где чернело, таращилось оголенными печными трубами на пепелищах село.

IV

На безлюдном большаке Федору сделалось как-то не по себе… Всю войну, злые четыре года, пронес чувство к Любке, думал о ней в землянках, в траншеях под дождем, в госпиталях, в жару и в холод, в редкие минуты тишины после боя. Ведь ничего же и не было с этой женщиной. Чего же ему терзать себя? Не было… Но что-то родилось в душе. Чем дальше уходил от сгоревшей деревни, тем родней и ближе становилась она ему; из глаз не уходила картина, как пахали: разгоряченные лица женщин, березовая слега. Варвара, замирающая с ним рядом. А тут встали и заслонили все живое вокруг дети: сорвиголова Фрося с милой, родной своей шепелявостью, застенчивый, скромный Сеня. Чужие дети — не его. Что же так крепко въелись в кровь эти чужие дети? А потом туфли Варвары…