Амурские версты - Николай Наволочкин

— Господи, а я подумала, что ты прямо сейчас женить их хочешь.

Ванюшка заявился под утро. Хотя и был он уже служилый казак, а отец у него всего малолеток, побаивался парень родителя. С опаской открыл Иван дверь, тихо пробрался к своей лавке и начал раздеваться. «Спят старики, — решил он, — и мы на боковую». Но Мандрика дремал не дремал в эту ночь, не поймешь, и Ванюшку сразу услышал.

— Иван! — окликнул он.

— Ну, я, — отозвался молодой казак, досадуя: «Начнет, мол, сейчас батя выговаривать и поспать не даст. Сам-то дрых, что ему».

— Слышь-ка, Иван, — заговорил Мандрика, — порешили мы с матерью поутру к Насте сватов засылать.

Молчит Иван, ждет, что отец дальше скажет, а сам думает: «Это у него присказка такая. Скажет сейчас: полуношничаешь все, а нам собираться надо. Узлы вязать. Вон Эпов ни коня, ни корову еще не привел, а ты все носишься. И заботы у тебя никакой в башке нет».

— Что молчишь-то? — начал сердиться Мандрика. — Аль тебе Наська не мила? Что ж тогда все к ней прибиваешься? Невдомек тебе, что деваха-то одна осталась.

В темноте со вздохом шевельнулась мать, видать, рот перекрестила. Понял Иван, что не шутит отец, и от радости замер.

— С ней был? — опять спрашивает Мандрика.

— С ней. А с кем же еще?..

— Ну так как ты думаешь-решаешь?

— Да я хоть сейчас согласный! — вскочил Иван. — Давайте, я к ней враз сбегаю. Предупрежу.

— Ну, ин и ладно. Ну, ин и добро, — помягчал старик.

— Спи ужо, — подала голос мать, — утро вечера мудренее.

На следующий день все и порешили. Не оставалось времени сватов засылать, соблюдать старые обычаи, как надо.

Смазал Иван дегтем сапоги, расчесал Мандрика деревянным гребнем бородку, и пошли они через огород в соседский дом.

Настя не ожидала гостей, стоит у грядки в огороде, подоткнув юбку, тяпает траву в борозде.

— Бросай, красна девица, работу, — поздоровавшись, сказал Мандрика. — Пошли в избу. Дело есть. Есть, есть дело.

— Вы заходьте, я зараз, — бойко откликнулась Настя.

Дом у Пешковых был попросторнее, покрепче, чем у Мандрики, печка с лежанкой поаккуратней. А остальное все так же. У стены лавки. Между двумя окошками на Аргунь — стол. От стены до стены под потолком у печки жердь, одежку зимой сушить. Полка с глиняными мисками да деревянными ложками, а за нее подоткнут еще с весны пучок верб, перевязанный ленточкой.

Сели гости на лавку. Мандрика на посошок оперся, Иван к стене прислонился, ждут. А Настя замешкалась, забеспокоилась. Хотя старый Мандрика часто в их доме бывал, и Ванюшка по делу и не по делу забегал, а тут задумалась Настя: зачем это они? Может, Ванюшка проболтался про их уговор: как только обстроится он с отцом и матерью в новой станице на Амуре, так и приплывет за ней. Вчера ночью они только про это и говорили. «Самое позднее зимой по первому льду прикачу», — обещался Иван. А тут вот пришли. Может, дядька Мандрика против… «Ох, если откажется от меня Ваня, пропаду я».

Робко, будто не в свой дом входила, переступила Настя порог да так, потупившись, и стала, не закрыв двери.

«Ладную девку выбрал Иван, — подумал Мандрика, — не хуже моей Марфы, когда она молодкой бегала».

— Да ты проходи, голубка, проходи, — сказал он. — Или Ваньку стесняешься? Так он у нас не кусается.

Иван тоже собрался сказать что-нибудь веселое, да охватила его непонятная робость, потупился, как и Настя, сидит, молчит, а ведь парень бойкий.

Бьется в оконце ожившая муха, перекликаются на берегу казаки и казачки, собравшиеся в Стрелке из разных станиц в ожидании переселения. Ругают начальство, что загодя на месте не предупредило, сколько пудов груза с собой брать. Только в Стрелке и узнали. А куда добро, что сверх пятидесяти пудов с собой взяли, куда его? Бросать жалко, родных в Стрелке, кому можно отдать, нет. Покупать никто не хочет. Но сюда в хату все эти голоса доносятся как гусиное «га-га». Молчит Настя. Хотела она пройти к лавке и сесть, да ступить не может. Улыбнулся Мандрика про себя: растерялась девка, догадывается, почто пришли, али не догадывается? Тут бы издали, как положено, начать, да времени на окольный разговор нет. А раз такое дело, надо прямо говорить.

— А мы ведь, Настюша, сватать тебя пришли. Вот он, твой жених, — показал Мандрика на Ивана. — Как ты, согласная?

Говоря это, казак думал: «Ой, плохо все, скоро как-то. Обидится еще Настюшка. Да что делать…»

— Ой, дядя, — Настя всплеснула руками и зарделась, — да я совсем согласная!

— Ну, ин и ладно, ну, ин и добро, — даже прослезился Мандрика, растрогали его девичьи слова. — И ты, Настенька, девка добрая, и с родителем твоим мы вот с таких мальцов бегали, — показал он рукой от пола. — Да и Ванюшка у нас не варнак какой. Только ведь переселяться нам надобно.

— И я с вами…

— А не жалко тебе, голуба? Ведь бросать все придется? — Мандрика снова оглядел крепкий дом Пешковых.

— А на кой он мне дом! Мы с Ванюшкой новый срубим.

— Ну, ин и добро! Пошли теперя к матери, свекрови твоей, пусть и она благословляет.

Весь остальной день прошел в хлопотах и заботах. От матери направились к сотнику Богданову: как, мол, быть, можно ли невенчанными ехать?

— Езжайте, — не раздумывая, решил сотник, — а мы вам туда к покрову батюшку из Горбицы подошлем. Он по пути зараз кого окрестит, кого повенчает, кого отпоет. Все справит.

Сотник был рад: не надо заботиться о дочери покойного казака и, вместо одной семьи, теперь можно записать две.

— Ну, тогда, это самое, Кирик Афанасьевич, заходьте вечером на свадьбу, и я прошу, и Марфа моя, и вот молодые. Кланяйтесь, — толкнул Мандрика сухим кулачком в потную от переживаний спину Ванюшки.

— Чо это, паря, ты тут баишь! — сразу сменил милость на гнев сотник. — Завтра отваливать, а он — свадьбу!

— Да как завтра! Мне еще Васька, то есть, господин урядник Эпов, коня не привел и коровку.

Услышав жалобу, сотник побагровел:

— Как не привел? Ну, я его сейчас шурну — враз пригонит. У самого табун коней, а он одну жалеет. А вы, однако, идите, идите. Собирайтесь.

Только начали увязывать Наськину поклажу, как к Мандрикину дому прискакал на жеребчике Васька Эпов.

— Эй, малолеток! — загорланил он. — Получай задарма коня! Шустрый черт! — сказал урядник, соскакивая на землю. — Будешь меня вспоминать. — И, передавая повод чуть не пританцовывающему от радости старику, вполголоса спросил; — Ты сотнику на меня не жалобился?

— Что ты, что ты, я его и в глаза не видел! — слукавил Мандрика.

— А как же коровка? — на ходу подвязывая платок, спешила к казакам Марфа.

Васька Эпов уставился на нее, будто не узнавая, потом постучал черенком плетки по голенищу и сказал:

— Так она на пастбище. Пасется коровка-то. Вот прибежит вечером, Матрена Степановна подоит ее, и пригоним. А уж поутру доите вы… — И, направляясь домой, обернувшись к Мандрике: — Встретишь сотенного, скажи, мол, пригнал я животину!

Но и вечером не пригнала Матрена корову.

— Ничего, — утешал Марфу Мандрика, — припозднилась, видать, по хозяйству. Зато мы утром свово молочка напьемся.

Настя уже считалась своей. Как стемнело, послали за ней Ивана, чтобы ужинать шла да и ночевать осталась — пусть к семье привыкает. Уложили ее спать на лавке. У одной стены дома Ванюшка лег, у другой Настя, а посредине у печки Мандрика с женой, свекор, значит, со свекровью. Разделили молодых. Хоть и жалко их, да ничего не поделаешь, невенчанные. Настюшка, как легла, так и затихла — не слышно ее, а Иван долго ворочался и курить раза три вставал. Черт нетерпеливый.

Поднялись рано. Марфа достала плитку кирпичного чая, хотела заварить, да Мандрика остановил:

— Чего загоношилась? Погоди, Матрена корову приведет, подоишь и сливану нам сваришь. Люблю я сливан, чтоб, значит, заварка была свежая, молочка парного туда, маслица, яичко и посолить как надо.

Но сливаном побаловаться не довелось. Коровку-то Матрена привела да с самых сенец затараторила:

— Бог в помощь, соседушки! А я вам комолую свою пригнала. И покормила ее травкой и подоила, чтоб вам не беспокоиться.

Вот тебе и сливан! Выпил Васька Эпов со своей тощей жинкой молоко!

А вскоре и команда подоспела: грузиться на плоты с имуществом и скотом, устраиваться там, травы свежей для скотины на первый день накосить, а в полдень — в дорогу.

Мандрика попал на плот к уже знакомому подпоручику Козловскому, тому, что присылал солдат тесать для Кузьмы Пешкова гроб. Офицер стоял на берегу и вместе с сотником Богдановым отмечал в реестре: «Две семьи: Мандрики Ивана — служилого казака и Мандрики — малолетка. Четыре души. Одна корова и две лошади».

Сложили на плоту пожитки, привязали и Настиного, и своего коня, рядом корову. Водрузили курятник с курицами. Принесли полкопешки травы. Кажется, все.