Мефистофель. История одной карьеры - Клаус Манн

Рольф Бонетти и Петерсен спорили о том, можно ли назвать Николетту красивой. Энтузиаст Петерсен находил ее «просто ослепительной». Осторожный знаток Бонетти предпочел ограничиться понятием «интересная».

– О красоте не может быть и речи при таком носе! – бросил он небрежно.

– Но какие глаза! – восторгался Петерсен, тревожно озираясь, как бы не услышала Моц. – А как она держится! Да, прямо-таки величаво.

Николетта прошла мимо окон под руку с Хефгеном, на что все тотчас обратили внимание. Ее голова с гордым носом, сверкающим взглядом и высоким лбом походила на голову юноши эпохи Возрождения. Фрау фон Герцфельд, ревниво наблюдавшая за парой, печально, но проницательно это отметила. Николетта держалась очень прямо. Ярко накрашенные тонкие губы резко и точно артикулировали. Каждая фраза четко звенела. Гласные она выбрасывала далеко вперед, так что они звучали отточенно и плоско, ни один согласный не пропадал и даже самые несущественные слова становились верхом речевой техники.

А текст речи Николетты состоял в том, что она с немыслимыми ухищрениями подчеркивала, как она честолюбива, и, если понадобится, может стать интриганкой.

– Конечно, мой милый! – говорила она Хефгену, с которым была знакома всего несколько часов. – Мы ведь все хотим выдвинуться. Надо уметь работать локтями.

Хендрик, который с любопытством искоса ее разглядывал, думал о том, позирует ли она сейчас или говорит искренно. Решить было трудно. Может быть, этот откровенный цинизм – просто маска, за которой прячется совершенно другое лицо? Но кто знает, какой у этого другого, спрятанного, лица нос и какой рот? И имеет ли оно хоть что-нибудь общее с этой гордой миной?

Хендрик не мог не признаться себе, что женщина, шедшая с ним бок о бок, произвела на него впечатление. Без сомнения, с тех пор, как он узнал Джульетту, это первая женщина, для которой у него нашелся участливый, заинтересованный взгляд. В тот же день он признался во всем Черной Венере, и та страшным образом его избила – на этот раз не ради ритуала и игры, но с подлинной страстью. Ибо принцесса Тебаб сердилась. Хендрик страдал, стонал, наслаждался и под конец стал уверять свою принцессу, что она его единственная госпожа и возлюбленная. Но когда он вновь увидел Николетту, его опять очаровали ее резкая манера говорить, ее блестящий пронизывающий взгляд и гордая осанка.

Ноги ее нельзя было назвать безупречными, скорее они были несколько толстоваты. Но она демонстрировала их в черных шелковых чулках так победоносно, что категорически отпадало всякое сомнение в их красоте – в точности так же, как Хендрик умел держать свои грубоватые руки, как если бы они были тонкими и благородными. Николетта закидывала ногу на ногу, смотрела сверкающим взглядом, загадочно улыбалась и юбку подтягивала выше колен. Хендрик, конечно, сразу раскусил этот маневр, но именно оттого и пришел в восторг. Впрочем, как легко было представить себе на этих ногах – которые заприметил даже такой знаток, как Бонетти – зеленые сапожки – обстоятельство, делавшее Николетту еще притягательней. Хендрик откидывал бледное лицо и алчно вращал бриллиантовыми глазами. Николетта ему нравилась.

Еще понравилось ему, что она точно и откровенно сказала о своем происхождении. Ему импонировало все эксцентрическое, все сомнительное, поскольку сам он был из заурядной мещанской семьи. Николетта призналась, что не помнит своих родителей.

– Мой отец был авантюрист, – объявила она, высоко подняв голову, весело и гордо. – Мама была маленькая танцовщица в Парижской опере, и очень глупая, как я слышала, но у нее, говорят, были совершенно божественные ноги.

Она вызывающе глянула на собственные ноги, которые подавала как божественно прекрасные.

– Папа был гений. Он умел жить на широкую ногу. Он умер в Китае, где оставил семнадцать чайных и огромные долги. Единственная память о нем у меня – трубка для опиума.

В своем номере в гостинице она продемонстрировала Хендрику эту реликвию. С корректностью, за которой проглядывали чертики, она спросила его, хочет ли он чаю или кофе. Заказ она передала официанту по телефону тоном жестокого, безжалостного приговора. Потом она стала подробно рассказывать о своем детстве.

– Училась я мало, – сказала она. – Но я умею ходить на руках, бегать на катящемся шаре и кричать совой.

Букварем ей служил достойный всяческих похвал журнал «La Vie Parisienne».[6] Росла она то во французских интернатах, откуда ее часто вышибали из-за диких проказ, то в доме тайного советника Брукнера, которого она называла другом юности своего отца.

О тайном советнике Брукнере Хефген слышал раньше. Произведения этого историка были знамениты. Впрочем, Хендрик их не читал. Зато он знал, что общественное положение тайного советника столь же значительно, как и необычайно. Исследователь и мыслитель был не только одной из самых представительных и наиболее обсуждаемых фигур в немецком и европейском научном и литературном мире. Ему приписывали также и интимные связи в политических кругах. Известна была его дружба с социал-демократическим министром; с другой стороны, у него были связи и g рейхсвером: его покойная жена была дочерью генерала. Много поводов для комментариев дала поездка тайного советника по России, где он выступил с циклом лекций. Тогда националисты организовали против него травлю в печати. С тех пор многие стали с горечью поговаривать, что исторические взгляды Брукнера подверглись марксистскому влиянию. Случалось, что студенты свистели, когда он поднимался на кафедру. Но его всемирно известное имя и спокойная, уверенная осанка утихомиривали разбушевавшихся студентов. Тайный советник выходил из всех скандалов победителем. Он оставался неприкасаемым.

– Старик великолепен, – говорила о нем Николетта. – Он и в людях разбирается. Он, например, был очень привязан к папе. А мне он позволял делать все, что вздумается. Правда, он немного занудлив, но я ничего, терпела.

Лучшей подругой Николетты, по сути ее сестрой, была Барбара, дочь Брукнера.

– Она такая прелесть! И такая добрая! – Взгляд Николетты стал нежным, когда она произносила эти слова, хоть она и тут не могла забыть о четкой, звенящей артикуляции.

К премьере «Кнорке» ждали не только Теофиля Мардера, но и Барбару.

– Мне не терпится ее тебе показать, – сказала Николетта Хендрику. – Может быть, она тебе даже не особенно понравится. Но ты будь, пожалуйста, мил с ней ради меня. Она несколько робка, – сказала Николетта, твердо ударяя на гласные.

В день великой премьеры прибыла Барбара Брукнер. Мардер приехал лишь к вечеру, берлинским скорым. Хефген познакомился с Барбарой перед самым началом представления, когда пил в столовой коньяк. Николетта, отчетливо артикулируя, звонко произнесла:

– Это моя самая любимая подруга, Барбара Брукнер, – и при этом сделала церемонный жест под черной крахмально-плиссированной накидкой.

Хендрик был слишком взволнован, чтобы повнимательней разглядеть юную девушку. Он второпях проглотил коньяк и исчез. В уборной он нашел два огромных букета – белую сирень от Ангелики Зиберт и чайные розы от Герцфельд. Чтобы умилостивить небеса добрым поступком, Хефген широким жестом выдал маленькому Бёку, который всегда являлся на премьеры заплаканным, пять марок, что, впрочем, не вполне погашало долг в семь марок пятьдесят пфеннигов.

Премьера комедии «Кнорке» прошла блестяще: едкие остроты точным прицелом попадали в цель, обрывистые диалоги щекотали нервы, то и дело вызывая в зрительном зале смех – то испуганный, то счастливый, – но больше всего восхищала точная, грациозная, блистательная сыгранность Хефгена с новой звездой – Николеттой фон Нибур, которая «гастролировала по приглашению». После второго акта оба исполнителя главных ролей много раз выходили на аплодисменты восторженной публики. В антракте к Хефгену заявился сам Теофиль Мардер, его сопровождала Николетта.

Беспокойный, но проницательный взгляд Мардера обежал все предметы в уборной и, наконец, остановился на Хендрике, который в изнеможении сидел перед зеркалом. Николетта осталась стоять у дверей, почтительно затихнув. После долгой паузы Мардер сказал пронизывающим начальственным голосом:

– Вы тот еще типаж.

Его жесткий, все схватывающий взгляд не отрывался от красиво нагримированного лица Хендрика.

– Вам понравилось, господин Мардер? – Хефген пытался очаровать сатирика жемчужным взглядом и томной улыбкой.

Но Теофиль сказал:

– Ну да… – и бессовестно добавил: – Ну да, господин… Как я запамятовал – ваше имя?

На сей раз Хендрик все же несколько обиделся. Тем не менее он назвал свое имя напевно-завлекательным голосом. На это Мардер откликнулся:

– Хендрик, Хендрик – очень забавное имя, признаться, должен сказать – очень смешное! – Это прозвучало так презрительно, что у Хефгена мороз пробежал по коже. Но вдруг писатель воскликнул с пугающей веселостью: – Хендрик! Почему Хендрик? Конечно же, вас зовут просто Гейнц! Зовут его Гейнцем, а он называет себя Хендриком! Ха-ха-ха, ей-богу, неплохо!