Два долгих дня - Владимир Михайлович Андреев

Шиниязов, догадавшись, о чем думает сержант.

Селезнев жадно затягивается, так же жадно затягиваются солдаты. Все молчат.

Тонкий синеватый дымок поднимается над окопом…

11

Ветром со стороны поля доносит запах гари. И вдруг, будто кто-то поставил невидимый заслон: потянуло спелой рожью, полевыми травами… Запахи войны и мира, жизни и смерти… Кусок голубого неба над окопом — ни одного облачка не проплывет.

— Водицы не догадались, — говорит Шиниязов.

— Что? — спрашивает Симоненко.

— Ничего, — отвечает Шиниязов и, подождав, вздыхает.

Молча сидит на ящике с патронами сержант, пухлая по-детски нижняя губа его оттопырена, резкий подбородок обметало щетиной. Время от времени он кидает взгляд вверх и спрашивает Тарабрина:

— Как там? Ничего?

— Ничего…

Сержант неподвижно смотрит куда-то вниз, себе под ноги.

Но вот сверху доносится голос Тарабрина:

— Сержант, привстань-ка.

Селезнев встает. И тут же разносится его команда:

— Давай по местам!.. Симоненко, сюда! Все на эту сторону, — Сержант волнуется и от волнения кричит: — Тарабрин, смотри за лощиной.

За бугром все еще дымится, но уже слабо. Сквозь клубы дыма видна покачивающаяся башня танка. В уши вливается железный гул, хотя танк далеко. Вот уже вся башня видна, вот и корпус, кресты — танк на бугре.

— Гранаты, ребята, — говорит немеющими губами Селезнев. — Давай быстрей!

Танк, выйдя на бугор, выплевывает несколько залпов в сторону шоссе. Потом не спеша разворачивается, ясно видны на боках черные кресты, он идет через поле в сторону окопа. Сержант не своим голосом командует:

— Симоненко, бутылки!..

Справа и позади рвутся снаряды — железное грохотание все ближе и ближе. Земля от разрывов летит в окоп, жужжат осколки.

— Гранаты, ребята! — повторяет Селезнев спекшимися губами.

Как тянется время.

— Ложись! Ложись!.. — кричит исступленно Селезнев. И сам бросается на дно окопа.

Гул, лязг над головой. В окопе темно. И вдруг снова свет. И тут же над окопом взметнулась чья-то фигура. Это Селезнев, и сразу Шиниязов бросает другую связку гранат. Гул, скрежет, гарь — и взрыв. Отчетливо слышно, как рядом шелестит огонь.

— Симоненко, пулемет! — кричит сержант и строчит из автомата.

Немцы совсем рядом, они огибают окоп и бегут к реке.

«Тра-та-та», — дал короткую очередь Симоненко. Что-то непонятное кричит Шиниязов и не спеша, долго прицеливаясь, стреляет. На другом конце окопа Забелин — он стреляет быстро, после каждого выстрела приседает в окопе и перезаряжает винтовку.

— Меняй позицию! — командует Селезнев и тащит следом за Симоненко диски.

Снова тараторит пулемет. Но немцы близко. Слышно, как они что-то голосят. Их много, и поэтому кажется, будто пулемет стреляет впустую… Красное пятно проступает на плече у Симоненко.

— Гранаты! — снова кричит Селезнев. — Симоненко, давай сюда…

«Тра-та-та…» — стучит пулемет из другого конца окопа, но звук, кажется, идет издалека, пулемет, будто охрип, — «тра-та-та…»

Рядом Тарабрин. Его сухое, опавшее лицо напряжено, глаз не видно из-под насупленных бровей. До Селезнева первого доходит, что Тарабрин посылает выстрелы в сторону лощины. Селезнев глядит туда и замирает: со стороны лощины, все от той же обтесанной пулями березы, к окопу двигаются немцы. Их здесь гораздо меньше, чем на поле. Сколько — Селезневу некогда считать, он только понимает, что меньше.

— Шиниязов, на ту сторону! — кричит он и сам приникает к винтовке.

Все ясно. Немцы прорвались справа, от бугра. Этого только и дожидались те, что сидели в лощине, теперь они вышли и подбираются к окопу. С двух сторон — ясно. «Тра-та-та», — стучит пулемет Симоненко. От винтовок пышет жаром, в ушах гудит, безжалостно палит сверху солнце. Зеленые бугорки на поле то в одном месте, то в другом — неподвижны: это трупы немцев. Справа их больше, и Симоненко, не переставая, стучит короткими очередями. Красное пятно на его плече расползается, но никто этого не замечает.

С двух сторон — что делать? Слева, от лощины, немцы продвигаются быстрее. Если они проникнут в кустарник, к реке, тогда кольцо. А если кончатся диски? Полчаса, не больше — и немцы будут здесь. Что делать? Кто-то трогает сержанта за плечо.

— Товарищ сержант, — шевелит Забелин посиневшими губами. — Я обойду со стороны речки, оттуда, — он проводит рукой, — на них надо оттуда…

Селезнев минуту пристально смотрит на Забелина, потом на кустарник, куда немцы могут проникнуть. Конечно, Забелин прав. Но сумеет ли?

— Тарабрин, слушай, Тарабрин, — говорит сержант. — Бери мой автомат и гранат побольше. Вместе с ним, — он кивает на Забелина. — Ты понял? Оттуда на них…

Симоненко бьет из пулемета в лощину, чтобы дать возможность Забелину с Тарабриным уползти в кустарник. Двое ползут. Рядом дымится, опустив орудие, немецкий танк. Они ползут мимо него все дальше и дальше. «Тра-та-та», — строчит пулемет.

12

Добравшись до кустарника, Тарабрин усаживается под елочкой, чтобы передохнуть. Здесь можно сидеть незамеченным, но нельзя встать. Забелин лежа прислушивается: выстрелы доносятся справа.

— Покурить бы, — говорит Тарабрин и тут же, приподнявшись, шагает в кусты.

Забелин следует за ним. На каждый свист пули сердце Забелина отвечает громким стуком, и он все поглядывает на верхнюю кромку кустарника, ожидая, когда заросли кончатся, и тогда надо будет делать то, ради чего он шел сюда.

Тарабрин впереди, его согнутая спина мелькает в гуще ельника, он спешит, и трескотня автоматов уже совсем близко. Вот он оглянулся и лег. Теперь снова ползком. Остались только мелкие кустики можжевельника, скоро и они кончатся, и тогда… Ремень винтовки то и дело сползает с плеча у Забелина, гранаты неловко колотятся в карманах. Забелин поправляет нервным движением винтовку и ползет, видя впереди себя