Долорес Клэйборн - Стивен Кинг

Меня так и подмывало пойти к ней в комнату да обшарить гардероб и ящики комода, но потом мне за себя противно стало. Про меня, Энди, много чего наговорить можно, но подглядывать да обыскивать — это не по мне. Но оттого, что мне такое втемяшилось, я вдруг сообразила, что слишком много времени потратила, просто ползая у краев происходящего, чем бы оно ни было, да надеялась, что все само собой уладится, а то и Селена вдруг сама со мной поделится.

Потом пришел день (перед кануном Всех Святых, потому как Малыш Пит повесил бумажную ведьму в окне прихожей), когда я обещала после обеда пойти к Стрейхорнам, чтоб с Лайзой Мак-Канделс перевернуть ихние шикарные персидские ковры — это полагалось делать каждые полгода, чтоб они не выцветали или, наоборот, чтоб выцветали, или еще какая-нибудь чертова глупость. Надела я пальто, застегнула на все пуговицы и уже к двери пошла, как тут вдруг подумала: да куда же это ты в осеннем пальто, балбеска? Там же теплынь, настоящее индейское лето. А тут другой голос заговорил: на проливе-то похолодней будет, градусов эдак на пять. А сырость? И поняла я, что к Стрейхорнам сегодня не пойду, а поеду на пароме в Джонспорт и поговорю с моей дочерью начистоту. Позвонила Лайзе, сказала, что ковры как-нибудь в другой день перевернем, и пошла к пристани. Только-только успела на два пятнадцать. Не успей я на него, так и с ней бы не встретилась, и кто знает, как бы все тогда обернулось?

С парома я первой сошла — они еще только набрасывали последнюю чалку на последнюю тумбу — и прямо пошла к школе. По дороге мне подумалось, что в классе я ее не найду, что б там она и ее руководительница ни говорили, что будет она все-таки позади мастерской со всяким хулиганьем… все ржут, тискаются, а может, и пустили вкруговую бутылку с дешевым вином в бумажном пакете. Если вы сами в такое положение не попадали, так ничего не поймете, а объяснить я не могу. Одно скажу: нет такого способа, чтоб подготовиться к тому, что у тебя сердце разорвется. И выхода нет — только вперед идти да надеяться, что все-таки без этого как-нибудь обойдется.

Но когда я открыла дверь класса и заглянула, она-таки была там, сидела у окна, наклонившись над учебником алгебры. Меня она не сразу заметила, и я стояла там, смотрела на нее. В дурную компанию она не попала, зря я боялась, но все равно сердце у меня чуть надорвалось, Энди, потому как похоже было, что у нее вообще никакой компании нет, а это, может, куда хуже. Ее-то учительнице, может, и вправду казалось, что нет ничего дурного в том, как девочка после уроков занимается одна в пустом классе, и что это даже очень похвально, только я-то ничего похвального в этом не видела, да и здорового тоже. С ней ведь даже не было таких, кого за нерадивость или за плохое поведение после уроков оставили, — их в библиотечный зал отсылали.

Ей бы с подружками пластинки слушать или о мальчике вздыхать, а она сидит тут в пыльном косом солнечном луче, в запахе мела и мастики, а еще — противных рыжих опилок, которыми пол присыпают, чуть ребята уйдут, — сидит, так низко наклонившись над книжкой, будто там спрятаны все тайны жизни и смерти.

— Добрый день, Селена, — говорю, а она вскинулась, как кролик, и половину учебников на пол смахнула, оглядываясь, кто это с ней здоровается. А глаза такие огромные, что добрую половину лица заняли, а лоб и щеки белее пахты в белой чашке. То есть там, где прыщики не высыпали, а они багровели, будто ожоги.

Тут она увидела, что это я. Страх прошел, но улыбкой не сменился: у нее на лице будто крышка захлопнулась… или, скажем, она в замке была и сразу подняла подъемный мост. Да, вот так. Вы поняли, о чем я?

— Мама! — говорит она. — Что ты тут делаешь?

Я чуть не ответила: «Приехала проводить тебя домой на пароме и поговорить с тобой по душам, деточка моя милая!» Но чувствую, нельзя об этом тут, в классе — в пустой комнате, где чувствую, до чего ей неладно, ну просто нутром чую, как запах мела и рыжих опилок. Нет, думаю, узнаю во что бы ни стало. И так, вижу, я с этим затянула. Про наркотики уже не думаю. Но что бы это ни было, оно оголодало. Ело ее заживо.

А ей я сказала, что решила дать себе после обеда роздых, поехать сюда походить по магазинам, но ничего себе по вкусу не нашла.

— Ну и подумала, может, вернемся домой вместе, Селена, — говорю. — Ты не против?

Тут она наконец улыбнулась. Да я б тысячу долларов за эту улыбку заплатила, уж поверьте… За улыбку только для меня одной.

— Конечно, нет, мамочка, — отвечает. — Вдвоем будет веселее.

Ну спустились мы вместе к пристани, а когда я ее про занятия спросила, она мне нарассказала больше, чем за все прошлые недели. Если не считать того первого взгляда, когда она поглядела на меня, точно кролик в ловушке — на кота, девочка почти прежней стала, и я приободрилась.

Ну Нэнси, может, и не знает, как мало народу ездит паромом четыре сорок пять до Литл-Толла и Дальних островов, но вы с Фрэнком, Энди, сами знаете. Те, кто работает на материке, а живет на островах, возвращаются на пароме пять тридцать, а четыре сорок пять больше почту возит, заказы по каталогам и продукты для лавок. И потому, хоть день был по-осеннему чудесный — совсем не такой холодный и сырой, как я опасалась, на корме на палубе мы с ней были почти одни.

Постояли там, посмотрели, как след, расширяясь, тянется к материку. Солнце уже к западу клонилось, и по воде бежала золотая дорожка, а след ее разбивался будто на золотые осколки. Когда я маленькой была, отец мне говорил, что это самое настоящее золото и что русалки иногда выныривают его собирать. Он говорил, что осколочками вечернего солнца они кроют свои волшебные подводные замки, точно черепицей. И я, всякий раз как видела такую разбитую золотую дорожку, обязательно русалок в воде высматривала и уж почти ровесницей Селены была, а все верила, что такое бывает: мне же отец рассказал!

Вода была такой густо-синей, какую только в тихие октябрьские дни и увидишь, и шум машины прямо убаюкивал. Селена развязала шарф на голове, вскинула руки и засмеялась:

— Красиво, ма, верно? — спросила она.

— Да, — говорю. — И ты тоже красивой была, Селена. Почему ты изменилась?

Она смотрит на меня, и будто у нее сразу два лица — верхнее недоумевает и будто смеется… а под ним настороженное такое, недоверчивое выражение. И в этом спрятанном лице я увидела все, что Джо успел ей наговорить за эту весну и лето, прежде чем она и от него шарахнулась. «Нет у меня друзей, у меня никого нет!» — сказало мне это спрятанное лицо. И уж, конечно, не ты и не он! И чем дольше мы глядели друг на дружку, тем яснее проступало наружу это лицо.

Она перестала смеяться, отвернулась и уставилась на воду. Очень мне скверно стало, Энди, но только я пренебрегла, как позднее не спускала Вере ее пакости, как ни грустно все это было, если заглянуть поглубже. Как ни верти, а приходится нам быть жестокими, чтоб доброе дело сделать, — вот как врач делает укол ребенку, хоть и знает, что малыш расплачется и не поймет, что это для его же пользы. Заглянула я в себя и поняла, что могу быть вот такой жестокой, если другого выхода нет. В ту минуту я совсем перепугалась, да и сейчас мне не очень по себе. Как-то страшно знать, что ты способна быть такой безжалостной, какой надо, и не колебаться, а потом не вспоминать и не жалеть о том, что сделала.

— Не понимаю, о чем ты, мам, — сказала она, но поглядела на меня ох как настороженно.

— Ты изменилась, — говорю я. — И лицо, и как ты одеваешься, и как ведешь себя. И по всему этому я вижу, что с тобой что-то стряслось.

— Да нет, все у меня нормально, — говорит она, а сама пятится от меня. Ну я и ухватила ее за руки, пока не поздно.

— Нет, стряслось, — говорю. — И мы с парома не сойдем, пока ты мне не объяснишь, в чем тут дело.

— Да ничего же! — кричит она и старается вырвать руки, ну да я крепко их держала. — Ничего не стряслось! Пусти меня! Да пусти же!

— Погоди, — говорю. — В какую бы беду ты ни попала, Селена, я тебя буду любить все так же, а вот помочь тебе не сумею, пока ты мне толком не объяснишь, в чем дело.

Тут она перестала вырываться и только смотрела на меня. А я увидела третье лицо под верхними двумя — хитренькое, жалкое лицо, которое мне не слишком понравилось. Если не считать цвета лица, Селена в мою семью пошла, но в ту минуту она стала похожа на Джо.

— Сперва ты мне ответь! — говорит она.

— Отвечу, — говорю. — Если смогу.

— Почему ты его ударила? — спрашивает она. — Почему ты его тогда ударила?

Я было открыла рот, чтоб спросить: «Когда — тогда?» — просто, чтоб несколько секунд на размышление выиграть, и вдруг, Энди, поняла… не спрашивай как — может, осенило меня или там женская интуиция, как пишут, а то просто заглянула в мысли моей дочери, уж не знаю, — да только поняла, что чуть запнусь — и потеряю ее. Может, только на этот день, а может, и навсегда. Ну всем нутром почувствовала и ответила напрямик: