Витязи из Наркомпроса - Валерий Белоусов

Вышедший в полном облачении из алтаря о. Савва насилу утихомирил односельчан, серьезно вознамерившихся было взять нежданных гостей, детишек прекрасно известного им кровососа-арендатора Нахимсона, беззаветных чекистов Осю и Ясю, в дрыны, косы и вилы, пояснив возмутившейся пастве, что попущением Божиим за грехи наши всякая власть несть аще как от Бога, и предложил городским взамен мужиков лучше взять в заложники хоть его самого. А немного и прогадал о. Савва, потому как в кармане кожаных курток братьев Нахимсон лежал уже ордер и по его долгогривую голову. За что? За то, что пользовался о. Савва изрядным на селе уважением. Только за это? Только за это!

Как великолепно сформулировал Лев Давидович Троцкий: «Если мы выиграем революцию, и раздавим Россию, то на погребальных обломках её мы укрепим власть сионизма и станем такой силой, перед которой весь мир опустится на колени. Мы покажем, что такое настоящая власть. Путём террора, кровавых бань мы доведём русскую интеллигенцию до полного отупения, до идиотизма, до животного состояния… А пока наши юноши в кожаных куртках — сыновья часовых дел мастеров из Одессы и Орши, Гомеля и Винницы, — о, как великолепно, как восхитительно умеют они ненавидеть всё русское!»

А какая в глухом малороссийском селе есть русская интеллигенция? Поп, фельдшер да земский учитель. Поскольку же о. Савва по филоненковской бедности привычно совмещал все три эти ипостаси: служа в церкви, уча детишек в школе и успешно пользуя мужиков да баб полынью, калганом да пижмой, настоенных на самогоне, впрочем, отнюдь не чураясь иных народных средств от всех болезней по растрепанному «Домашнему лечебнику Молоховец», то его печальная участь была предопределена.

… Товарища Саенко о. Савва увидел в первый же вечер. Какой-то весь черный, лохматый, заросший диким волосом, он зашел в переполненную камеру, где люди стояли в очередь, чтобы хоть на минуточку присесть… Товарища Саенко сопровождал товарищ Клочковский, поляк, интернационалист из австрийский военнопленных. Пьяный и накокаиненный, качаясь на носках начищенных сапог, он остановился прямо перед о. Саввой. Тот, помня свой опыт общения с буйными, запившими до зеленых чертей мужиками, осторожно предложил ему угощаться яблочками…

«Из всех яблок я предпочитаю глазные!» — непонятно пошутил Саенко.

Потом он приказал заложникам Пшеничному, Овчаренко и Белоусову выйти во двор, там раздел их донага и начал с товарищем Клочковским рубить и колоть их кавказскими кинжалами, нанося удары сначала в нижние части тела и постепенно поднимаясь всё выше и выше, пока не выколол им глаза, не отрезал уши… Окончив казнь, Саенко возвратился в камеру весь окровавленный со словами: «Видите эту кровь? То же получит каждый, кто пойдёт против меня и рабоче-крестьянской коммунистической партии!»

На это о. Савва вышел вперед и сказал густым протодьяконским голосом тихо и просто: «Саенко, проклятый ты кат! Будь ты проклят перед Господом Богом и Русским Народом! Анафема тебе!»

И никогда не забудет о. Савва того дикого ужаса, который вдруг плеснулся в безумных черных очах, в которых полыхала адская бездна…

«Не трогайте его!» — сказал Саенко. «Пусть ждет смерти, долгогривый, каждый новый день! Пока пусть подыскивается достойный палач для твоей необыкновенной казни, а уж просто с тобой покончить, мы всегда успеем!».

И каждый день ждал о. Савва, пока за ним придут китайцы, обычно снимавшие с живых людей «белогвардейские перчатки», то есть кожу чулком с рук, или обычно пихавшие раскаленные угли во все отверстия, или обычно варившие людей заживо, или немцы, обычно распиливавшие деревянными пилами, или тот необыкновенный негр, который обычно искусно вытягивал у живых людей жилы, широко и радостно при этом улыбаясь им в лицо своими белоснежными зубами…

И всё не приходила за о. Саввой обещанная ему жуткая необычная смерть…

А потом пришли Добровольцы, и бежали чекисты, не успев прикончить всех узников, и увидел о. Савва: «Весь цементный пол большого гаража был залит уже не бежавшей, вследствие жары, а стоявшей на несколько дюймов кровью, смешанной в ужасную массу с мозгом, черепными костями, клочьями волос и другими человеческими остатками. Все стены были забрызганы кровью, на них рядом с тысячами дыр от пуль налипли частицы мозга и куски головной кожи. Из середины гаража в соседнее помещение, где был подземный сток, вел желоб в четверть метра ширины и глубины и приблизительно в 10 метров длины. Этот желоб был на всем протяжении до верху наполнен кровью… Рядом с этим местом ужасов в саду того же дома лежали наспех, поверхностно зарытые 127 трупов последней бойни… Тут особенно бросилось в глаза, что у всех трупов были разможжены черепа, у многих даже совсем расплющены головы. Вероятно, они были убиты посредством разможжения головы каким-нибудь блоком. Некоторые были совсем без головы, но головы не отрубались, а отрывались…»

— Это неправда! — придушенно вскричала Наташа. Она стояла у притолоки двери, зажимая себе рот руками, и, обливаясь горькими и злыми слезами, потрясенно повторяла:

— Это неправда… это неправда… это неправда…

А Сёма Розенбаум сокрушенно вцепился скрюченными пальцами себе в огненные волосы, и грустно, перевирая мелодию, затянул:

«Цыгане шумною толпою

По Бессарабии бредут…»

Глава четвертая

«Товарищи, тесней сомкнем ряды…»

1.

«Когда, камрад, твоя граната рвется,Ты знаешь, брат, от счастья сердце бьется!Вонзив еврею в глотку острый нож,Ты скажешь: Парни, день уже хорош!Хайль Гитлер, Хайль Гитлер, Хайль Ги-и-итлер…»

Прижавшись спиной к коридорной стене, Натка, с округлившимися от ужаса глазами смотрела на рыжего комсомольца Сёмку, задорно распевавшего на мотив авиационного марша «Всё выше, и выше, и выше…» совершенно невозможные, ужасные слова.

Судя по всему, тот внезапно резко и окончательно сошел с ума.

Прервав пение на полу-такте, Сёмка посмотрел на неё внимательно и строго:

— Не нравиться?

Натка только что и смогла, что молча кивнуть головою…

— Мне тоже. Но эту замечательную песенку сейчас поют в моей родной Германии! С удовольствием, задорно этак поют: я сам вчера по берлинскому радио слышал. Фашисты, знаешь ли… Те самые фашисты, которые здесь, у нас Сергея Лазо в топке паровоза сжигали, которые распинали Бонивура, и засыпали зерно в распоротые животы комсы-продотрядников. Вот ты, Натка, истребленных чекистом Саенко заложников пожалела… Пожалела, пожалела, я же видел. Стыдиться этого не следует, жалость — это нормальное человеческое чувство… Но! Я вот что тебе, товарищ, скажу. Саенко — не убийца. Он дезинсектор, очищавший страну от вредных человеческих насекомых… Он антибиотик, подавлявший болезнетворные микробы!

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});