Вор во ржи - Лоуренс Блок

— Мы жили сами по себе, — рассказывала она. — Это было достаточно просто, тем более там, где мы жили. Он вставал первым, до рассвета, писал свою дневную норму до завтрака, который обычно готовил сам. Потом мы уходили из дома. Мы совершали долгие пешие прогулки или отправлялись куда-нибудь на машине, ездили в разные индейские поселения. Его очень заинтересовала керамика Сан-Ильдефонсо. Он выяснил, кто у них в поселении лучший гончар. Оказалось, что это женщина, мы провели у нее несколько часов, и в итоге он приобрел небольшую круглую вазу, которую сделала ее мать. Мы привезли ее домой в Тесаке, он поставил ее на стол и процитировал стихи Уоллеса Стивенса о том, как поставить кувшин на холм в Теннесси. Знаешь эти стихи?

Я кивнул:

— Но не уверен, что понимаю их смысл.

— Я тоже, но тогда мне казалось, что понимаю. А ваза, или кувшин, называй как хочешь, сохранилась у меня до сих пор.

— Он купил ее тебе?

— Он оставил ее мне. В тот день, когда я к нему приехала, он сказал, что я могу оставаться столько, сколько захочу, и что он надеется, что я никогда его не покину. Но он меня может покинуть.

— Он так и сказал?

— Констатировал факт. Небо голубое, онтогенез рекапитулирует филогенез, и настанет день, когда ты проснешься, а меня не будет.

— Звучит как песня в стиле кантри, — заметил я, — хотя Гарту Бруксу было бы непросто убедительно выговорить «онтогенез рекапитулирует филогенез».

— И однажды утром я проснулась, — продолжала она, — а его нет.

— Так просто? И у тебя не было никакого предчувствия?

— Может, должно было быть, но — нет. На самом деле сначала я не поняла, что он исчез насовсем. Он оставил машину, не взял ничего из одежды. За несколько недель до этого он отправил по почте рукопись своей книги. Я решила, что он отправился на прогулку — он делал так время от времени. А потом обнаружила записку.

— «Все было отлично, но это лишь эпизод».

— Ты почти угадал. Это были строчки из Суинберна. «Любовь расцветает — и любовь увядает. У завтра нет слов для вчера».

— Это гораздо понятнее, чем Уоллес Стивене.

— По крайней мере, мне не пришлось теряться в догадках. Там еще был постскриптум, который я долго помнила наизусть, но сейчас забыла. Он написал, что я могу оставаться в доме сколько пожелаю, что арендная плата внесена по июнь, то есть на шесть недель вперед. В верхнем ящике секретера он оставил деньги и билет до Нью-Йорка. Я могу использовать билет или сдать его, а на вырученные деньги поехать куда захочу. Я могу делать что угодно со всем, что находится в доме. Он выписал доверенность на машину на мое имя, и бумага лежит в бардачке, я могу ездить на ней или продать ее — как мне захочется.

— А ты разве могла водить? Я слышал, тебе было четырнадцать.

— К этому моменту мне было семнадцать, но водить я так и не научилась. Я хотела попросить соседа отогнать ее к дилеру, чтобы продать, но в итоге оставила там, где она была, равно как и все, что было в доме. Я упаковала чемодан, который купила в Гринвиче, взяла черный горшок из Сан-Ильдефонсо и завернула его в белье, чтобы не разбить. Он и не разбился. Он до сих пор у меня.

— И ты улетела в Нью-Йорк?

— Почти. Я приехала на автобусе в аэропорт, зарегистрировалась. Потом, когда объявили посадку на мой рейс, я просто подхватила чемоданчик и ушла из аэропорта. Конечно, я могла вернуть билет, но мне это показалось слишком хлопотным. У меня хватало денег, чтобы уехать в Сан-Франциско на «Грейхаунде», туда я и уехала.

— Со всей одеждой и черной вазой.

— Я сняла комнату в злачном квартале. Развесила одежду в шкафу и поставила вазу на буфет. И не читала никаких стихов.

— Тебе было семнадцать.

— Мне было семнадцать. Я имела публикацию, провела три года со знаменитым романистом, который ежедневно читал мне лекции о писательском мастерстве, но с того момента, как покинула Коннектикут, я не написала ни слова. И я была девушкой.

Колтрейн закончился, теперь мы слушали Чета Бейкера.

— Девушкой, — повторил я. — Ты употребляешь это слово в метафорическом смысле или?..

— В буквальном. Virgina intacta, или как это там будет по-латыни.

— Он, э-э, не интересовался?

— Очень даже интересовался. Мы занимались сексом почти каждый день.

— Он побывал в Амазонии, — предположил я, поразмыслив. — Он плавал там голышом и встретился с кандиру.

— Никакого хирургического вмешательства, — покачала она головой. — И никаких функциональных проблем. Он просто не вкладывал что положено куда положено. Он проделывал множество других вещей, но девушка, приехавшая в Сан-Франциско, формально оставалась девственницей.

— Как это?

— Он никогда не объяснял. Гулли вообще не любил объяснять свое поведение. Может, это как-то было связано с моим возрастом или с моей девственностью. А может, он так поступал и с другими женщинами. Может, у него был болезненный страх отцовства. А может, для него это было своего рода экспериментом или все дело в периоде, который он тогда переживал. Я старалась не задавать вопросов, если чувствовала, что он не хочет на них отвечать. Он бы сделал такую разочарованную гримасу… и все равно бы не ответил, так что я научилась не спрашивать.

— То есть об этом вы не говорили.

— Это была одна из многих тем, которых мы не касались. Многое приходилось принимать как есть. Но было много тем, которых мы касались. И я бы не сказала, что мое сексуальное образование так и осталось в зачаточном состоянии. Мы много чем занимались.

Дальше она поведала мне кое-какие подробности. Она придвинулась ко мне поближе, положила голову мне на плечо и начала рассказывать о том, чем занималась двадцать лет назад с мужчиной, который по возрасту годился ей в отцы.

— Берни? Ты куда?

— Сейчас вернусь, — ответил я. — Хочу поставить другую пластинку. Надеюсь, Мел Торме тебе понравится.

— Ну, — произнес я через некоторое время, — ты уже не девушка.

— Глупый. Я перестала быть девушкой на вторую неделю пребывания в Сан-Франциско. И этого не случилось раньше только по одной причине: каждый симпатичный парень, который мне попадался, оказывался геем.

— Да, Сан-Франциско есть Сан-Франциско.

Она провела там полтора года. Столько времени ей понадобилось, чтобы написать свой первый роман. Закончив, она на неделю отложила его. Потом перечитала и решила, что это ужасно. Она бы сожгла рукопись в камине, но у нее не было камина. Вместо этого она порвала его, порвала каждую страницу пополам и еще раз пополам, после чего отдала уборщикам.

Она зарабатывала на жизнь официанткой в кафетерии, но работа ей надоела, и Сан-Франциско тоже надоел. Подхватив горшок из Сан-Ильдефонсо и все остальное, она перебралась в Портленд, а затем — в Сиэтл. Там она сняла комнату в районе Пайонер-сквер, нашла работу в книжном магазине и написала рассказ. Отослала его в «Нью-Йоркер», а когда его вернули — послала Антее Ландау, единственному литературному агенту, которого знала. Фэйрберн время от времени писал Ландау и время от времени получал от нее письма, приходившие в Санта-Фе самым обычным способом — по почте.

— Она вернула рассказ, — продолжала Элис, — с припиской, в которой сообщала, что поражена его вторичностью и неубедительностью, хотя отдает должное моим профессиональным навыкам. Еще она сообщила, что больше не представляет интересы Гулливера Фэйрберна, и я сообразила, что упоминание его имени было стратегической ошибкой с моей стороны.

Она перечитала рассказ и решила, что литагент права. Порвала его, а через пару дней принесла домой роман издательства «Арлекин». Прочитала его за вечер, на следующий вечер — другой и еще пять — за выходные. Потом села за машинку и за месяц написала книгу. Она отправила ее непосредственно издателю. В ответ пришел чек и контракт.

Она взяла литературный псевдоним Мелисса Мэйнуоринг. Фамилия Мэйнуоринг была взята, разумеется, из «Ничьего ребенка», а имя Мелисса просто хорошо с ней сочеталось. На середине второй книги она бросила работу в книжном магазине. Позже стала сочинять для другого издательства любовные романы из эпохи Регентства, с пространными диалогами и мерзкими мужскими персонажами. Их она публиковала как Вирджиния Ферлонг. Каждые два года она меняла города, чуть чаще — друзей и любовников и выпускала книги достаточно часто, чтобы не нуждаться, но не настолько часто, чтобы не знать, куда девать деньги.

И время от времени, раз восемь-десять за двадцать лет, она получала по почте лиловый конверт со своим очередным адресом, напечатанным на машинке. Внутри лежало письмо от Гулливера Фэйрберна.

— Ему не надо было нанимать детективов, — пояснила она. — Я не скрывалась от мира, как он. Каждый раз при переезде я отправляла на почту извещение о перемене адреса. И никогда не тратила деньги на секретный номер телефона. Но тем не менее, чтобы отыскать меня, ему приходилось прилагать какие-то усилия.