Визит лейб-медика - Пер Энквист

Они улеглись на кровать. Она долго-долго обнимала его тело, тихо и спокойно лаская, и он, в конце концов, перестал всхлипывать. Она укрылась вместе с ним пуховым одеялом. И он погрузился в сон.

Под утро они занимались любовью, очень тихо и спокойно, и когда она ушла, он заснул, как счастливый ребенок.

4

Двумя днями позже он отправился на поиски Катрин и нашел ее.

Он оделся в серый плащ, полагая, что его не узнают; то обстоятельство, что двое солдат чуть поодаль всегда следовали за ним, и на этот раз тоже, он во внимание не принял.

Он нашел ее в районе Кристиансхаун.

После первой ночи, проведенной с Катрин, он проснулся во второй половине дня и долгое время лежал в постели, не шевелясь.

Он не мог осознать происшедшего. Заучить это казалось совершенно невозможным. Эта реплика была для него новой.

Возможно, это не было репликой.

Ему казалось, что он плавает в теплой воде, словно эмбрион в околоплодной жидкости, и он знал, что это ощущение исходило от нее. Совокупление с королевой оставило у него чувство, что он утратил чистоту, поскольку его страх был столь велик. Он больше не был «невинен», но это, на удивление, не наполнило его гордостью, нет, это была не гордость. Он ведь знал, что потерять невинность может любой. Но кто способен вновь обрести невинность? В эту ночь он вновь обрел невинность. Теперь он был эмбрионом. Поэтому он мог родиться заново, став, быть может, птицей или лошадью или, может быть, человеком и оказаться при этом крестьянином, бредущим по пашне. Он мог родиться, став безгрешным. Он мог воскреснуть из этой околоплодной жидкости. Это было началом.

С Катрин он вновь обрел потерянную с королевой невинность.

Минуты, когда он представлял себе, что королевский двор был миром, за пределами которого ничего не существовало, вселяли в него ужас.

Тогда являлись сны о сержанте Мёрле.

До того, как ему подарили собаку, сколько-нибудь нормальный сон был просто невозможен; с появлением собаки стало немного лучше. Собака спала в его постели, и он мог повторять ей свои реплики.

Собака спала, а он повторял реплики, пока страх не отступал.

За пределами придворного мира дело обстояло хуже. Он всегда боялся Дании. Дания была чем-то, существовавшим за рамками его реплик. Там, снаружи, не было реплик для повторения, и то, что было снаружи, никак не вязалось с тем, что было внутри.

Снаружи все было таким невероятно грязным и непонятным, все, казалось, работали, были чем-то заняты и не соблюдали церемоний; он восхищался тем, что было снаружи, и мечтал туда сбежать. Господин Вольтер рассказывал в своих письмах и трудах о том, как все должно было быть там, снаружи. Снаружи существовало и нечто, что можно было называть добротой.

Там, снаружи, существовали величайшая доброта и величайшее зло, как при казни сержанта Мёрля. Но как бы там ни было, заучить это было нельзя.

Именно отсутствие церемоний манило и отпугивало его.

Катрин же являла собой абсолютную доброту. Доброта была абсолютной, поскольку кроме нее там ничего не было, и поскольку она включала в себя его, исключая все остальное.

Поэтому он и отправился на поиски Катрин. И поэтому он ее нашел.

5

Когда он пришел, она предложила ему молоко и булочки. Это было совершенно необъяснимо.

Он выпил молока и съел одну булочку.

Он подумал, что это было словно причастие.

Мир состоял не из одного лишь королевского двора, но ему показалось, что он нашел рай; рай находился в маленькой комнате за борделем, на улице Студиестрэде, 12.

Там он и нашел ее.

В комнате были голые стены, как и при дворе. Однако была постель; несколько минут, причинивших ему некоторую боль, ему мерещилось то, что происходило в этой постели, и те, кто ею пользовался; все это промелькнуло, как рисунки, которые однажды показывал ему Хольк и которые он оставил у себя и использовал, предаваясь пороку; тому пороку, когда он сам касался своего члена, всматриваясь в картинку. Почему же тогда Всемогущий Господь наградил его этим пороком? Было ли это знаком того, что он входит в число семерых? И как мог человек, являвшийся Господним избранником, обладать пороком, считавшимся еще худшим грехом, чем распутство придворных; эти картинки промелькнули перед ним, когда он увидел ее постель, но он сделался твердым, и они исчезли.

Он ведь предавался пороку только когда волновался и думал о своем грехе. Порок его успокаивал. Он рассматривал свой порок как средство, при помощи которого Всемогущий Господь приносил ему успокоение. И теперь эти картинки промелькнули, но он от них отмахнулся.

Катрин не была частью картинок, являвших собой порок и грех.

Он увидел ее постель, появились эти картинки, и тогда он сделался твердым, и картинки исчезли. Катрин подала ему знак. Молоко и булочки были неким знаком. Когда она взглянула на него, он вновь вернулся в эту теплую околоплодную жидкость, и — никаких картинок. Она ни о чем не спрашивала. Они разделись.

Никаких забытых реплик.

Они стали заниматься любовью. Он вскарабкался на нее, словно тоненький бледный цветочный стебелек лег на ее темное тело. Он ведь помнил то непостижимое, что она сказала ему: будто он был словно цветок. Только Катрин могла сказать нечто подобное, не вызвав у него смеха. Для нее все было чистым. Она в нем и в себе! в себе!!! изгнала торговцев нечистотой.

Значит, она была храмом.

Уже потом, когда он, потный и опустошенный, лежал на ней, он начал шептать и спрашивать.

— Я был сильным? — спросил он, — Катрин, ты должна сказать мне, был ли я сильным, сильным???

— Идиот, — сказала она сперва, но так, что это сделало его счастливым. И он спросил снова.

— Да, дорогой, — сказала она, — а теперь помолчи, ты должен научиться, ты не должен ни спрашивать, ни разговаривать, — вы что, обычно так спрашиваете при дворе? — помолчи и поспи.

— Ты знаешь, кто я? — спросил он, но она только рассмеялась.

— Я! я! крестьянский сын, родившийся восемнадцать лет назад в деревне Хирсхальс у бедных родителей, и я не тот, не тот, кто ты думаешь.

— Да, да, — прошептала она.

— Разве я не похож на крестьянского сына, ты ведь так многих знаешь?

На долгое время воцарилась полная тишина.

— Да, — сказала она наконец. — Ты похож на маленького крестьянского паренька, которого я когда-то знавала.

— До того?..

— До того, как я попала сюда.

— До того?

— До того, как я попала сюда.

— Катрин, до того…

Пот уже высох, но он по-прежнему лежал на ней и слышал, как она прошептала:

— Я должна была никогда не покидать его. Никогда. Никогда.

Он начал бормотать, сперва неразборчиво, но потом все более отчетливо и негодующе; не по отношению к ней, а к этому «покидать», или он хотел сказать «покинуть навсегда»? Как это тяжело, когда тебя перепутали. Он все бормотал. Что его перепутали, что он не может спать по ночам. И о пороке, и что он видел однажды ночью, как она идет ему навстречу, держа за руку сержанта Мёрля, и что тот требует, чтобы великому наказанию подвергли его, Кристиана.

Который сбежал.

— Ты не знаешь, — спросил он перед тем, как его одолел сон, — существует ли кто-нибудь, кто правит во вселенной и стоит выше карающего Господа? Ты не знаешь, существует ли такой благодетель?

— Да, — сказала она.

— Кто это? — спросил он, уже глубоко погрузившись в сон.

— Это — я, — сказала она.

— И ты хочешь быть моим благодетелем? И у тебя есть время?

— У меня есть время, — прошептала она. — Я располагаю всем временем в целой вселенной.

И он все понял. Она является Владычицей Вселенной. У нее есть время. Она сама — время.

После полуночи послышались удары в дверь. Это заволновалась королевская охрана.

Он скатился с ее тела. Удары все продолжались. Она встала и набросила шаль.

Затем сказала ему:

— Тебя ищут. Прояви же твердость, Кристиан.

Они быстро оделись. Он остановился перед дверью, страх словно бы нагнал его, и он был совершенно подавлен. Тогда она погладила его по щеке. Затем он осторожно открыл дверь.

Двое одетых в ливреи стражников с неприкрытым любопытством разглядывая эту противоестественную пару, почтительно поздоровались с монархом, но внезапно один из них рассмеялся.

Рука Катрин Сапожок едва заметно скользнула в карман, откуда показался узенький ножик, и с неожиданной для всех быстротой Катрин мягко, словно птичьим крылом, полоснула ножом по щеке того, кто усмотрел здесь повод для насмешек.

Человек, одетый в ливрею, отпрянул и сел. Разрез был ярко-красным, и из него ровной струйкой текла свежая кровь; стражник взвыл от изумления и ярости и взялся за эфес. Король Кристиан VII, — а в это мгновение все четверо воспринимали его именно как избранного Господом единовластного правителя, — взял да и рассмеялся.