Прошедшие войны. I том - Канта Ибрагимов

– Алдум! Брат! Не сберег я тебя! Не смог спасти! И похоронить не смог!.. Алдум! Почему не ты по мне плачешь? Что мне делать?.. Алдум – брат родной! – сквозь рыдания слабым голосом причитал мулла.

Только после смерти брата понял Баки-Хаджи, что значил для него в жизни этот бесхитростный богатырь. Ведь Алдум один своим каждодневным трудом содержал несколько семей. За его могучими плечами не только кормились, но и жили смело и вольготно. Его прямота, простодушие, наивность и справедливость во всем не раз и радовали и досаждали верткому по природе старшему брату.

Теперь Алдума не стало, нет и его могилы.

– Алдум, дорогой, прости меня, не уберег я тебя. Я во всем виноват, – уже более спокойно говорил Баки-Хаджи, с нежностью поглаживая своей сухой старческой ладонью холодный камень. – Одно утешение, – с твердостью в голосе продолжил старший брат, – что сегодня на рассвете отквитали мы твою кровь. Отомстили мы за тебя… Правда, я знаю, и Бог тому свидетель, даже сто таких ублюдков не стоят твоего мизинца… Но ничего не поделаешь. Всех не перебьешь… А их так много развелось… Да благословит тебя Бог! Дай Бог нам там встретиться!.. А за семью не беспокойся. Цанка уже вырос, джигитом стал, и остальные все здоровы… Как Бог даст – так и будет… Прощай, брат. Не задержусь я здесь.

Протирая грязным платком покрасневшие сощуренные глаза, Баки-Хаджи обошел медленно все кладбище, осмотрел все углы и направился под навес, где лежал весь похоронный инвентарь. Там долго возился, очищая и раскладывая аккуратно по местам нехитрые инструменты. Эти несложные мирские заботы отвлекли его от печали, были в радость и в успокоение.

– Что за люди! Что за народ! – беззлобно возмущался он. – Думают, что больше никто не умрет и больше хоронить будет некого.

Спускаясь по склону, еще задолго до мельницы, Баки-Хаджи ощутил манящий запах свежеиспеченных пирогов.

Покорная, сгорбленная трудом и временем, Хаза, вытирая свои огромные, белые от муки руки о ситцевый промасленный передник, стояла у мостика, ожидая старика.

– Баки, не откажи в удовольствии, зайди на чай, – умоляла она тихим голосом муллу.

– Как не зайти. Запах кругом, аж слюнки потекли.

У перекошенного, прогнившего крыльца Баки-Хаджи очистил от грязи сапоги.

– Да проходи, проходи. Я уберу. Не волнуйся, – скороговоркой шептала Хаза.

Не разуваясь, Баки-Хаджи прошел в тесное жилище старухи, устало опустился на скрипучие, ветхие нары, огляделся вокруг. Несмотря на нищету и убогость, Хаза всегда жила опрятно.

Хозяйка с невиданной расторопностью забегала по комнате: достала из-под нар медный тазик, долго поливала теплой водой руки муллы из старенького кувшина. Затем постелила на нары припасенную для особых случаев домотканую холщовую скатерть, поставила на нее широкий поднос с горой разрезанных треугольниками дымящихся чепалгаш, положила рядом пиалу с топленым маслом.

– Ешь на здоровье, – сказала она, снимая с печи чайник, – сейчас и калмыцкий чай будет готов.

Баки-Хаджи, засучив рукава, сел по-татарски на нары и приступил к еде. Взяв кусочек пирога, он щедро окунул его в горячее масло, сунул в рот и долго с удовольствием жевал: умела Хаза готовить, особенно для муллы.

Долго молчали, старик не выдержал и, вытирая рукой жирные губы, спросил:

– Где Кесирт?

– Даже не знаю, Баки.

Когда они оставались одни, Хаза всегда называла так упрощенно-ласкательно сельского муллу.

– А кто знает? – возмутился старик.

Разукрашенная большая пиала выпала из рук старухи, не разбилась и по глиняному полу покатилась под нары. Тяжело дыша, Хаза долго доставала ее, все причитала:

– Чтоб тебя съели голодные собаки! Как далеко закатилась, будто ноги выросли!

– Что ты там под нарами лазаешь? – всерьез крикнул старик. – Где Кесирт? Почему ты ничего не знаешь?

Хаза выползла из-под нар, долго возилась над тазиком, ополаскивая кипятком пиалу, затем, не поворачиваясь лицом к старику, тихо, с покорностью сказала:

– Что я с ней могу сделать? Не сложилась судьба у дочки… Не везет нам в жизни. Видно, Богу так угодно… А Кесирт давно живет своим умом. Если бы не она, кто бы нас кормил? На мельницу редко кто приходит… Да и что ей здесь делать?.. Пусть живет своей жизнью. А то, как и я, здесь помрет в одиночестве.

– Хватит, хватит ныть, – перебил ее Баки-Хаджи более спокойным, даже виноватым голосом.

– А что, всю жизнь я в одиночестве в этой глуши. Одна зимняя ночь здесь чего стоит, – уже тверже заговорила Хаза, наливая в посуду калмыцкий чай.

– Так ты хоть знаешь, чем она там занимается? – вновь перебил ее старик.

– Знаю. Позора от нее не будет… А занимается она торговлей… Не от хорошей жизни… Говорит, что к зиме уедем мы отсюда, то ли в Грозный, то ли в Гудермес. Там, она говорит, большие города. Есть работа. И главное, никто не будет тыкать, кто ты и какого ты рода.

Старик попытался отпить глоток чая, обжег рот.

– Ты что это, спятила, что ли? – вновь вскипел он. – И ты дура, и твоя Кесирт дура. Куда это вы собрались ехать? Кто вас туда пустит?

Неожиданно для муллы Хаза посмотрела прямо ему в лицо и добродушно улыбнулась, обнажая беззубый рот, сощурив выцветшие тусклые глаза.

– Мне-то ты такое сказать можешь. И я роптать не буду, а вот как ты это Кесирт скажешь – не представляю. Слава Богу, что хотя бы в этом она не в меня. Молодец – дочь!

Во дворе дружно залаяли собаки, послышался конский топот. Старики с удивлением замолкли, Хаза выбежала наружу.

– Добрый день! Ваша здесь? – услышал Баки-Хаджи родной голос младшего брата.

Через минуту запыхавшийся, весь красный с ветра, с капельками влаги на усах, низко пригибаясь в дверях, ввалился Косум.

С детства живя под благодатной, надежной кроной старших братьев, Косум никогда ни о чем не заботился. Жил вольготно, себе в радость; он знал, что за него думают, работают, решают. Даже после гибели Алдума он не изменился: часто веселился, транжирил все, что мог, скрытно от родни пил и гулял.

– Вот это дело, – весело крикнул он, без церемоний усаживаясь на нары, поближе к еде, и грязными, пропахшими конским потом руками хватаясь за пироги.

– Ты хоть бы руки помыл и помолился, – без строгости проворчал Баки-Хаджи, поближе подвигая к брату поднос с едой.

Давно уже поседела голова Косума, и дети его взрослыми стали, но как был он младшим балованным братом, так и остался. Много раз и Баки-Хаджи, и покойный Алдум ругали Косума, стыдили, давали подзатыльники, но всегда это было с любовью и жалостью, как самому младшему и всеми, особенно родителями, любимому.

Не обращая внимания на ворчавшего брата, Косум уплетал за обе щеки.

– Тебе чаю сейчас или позже? – спросила тихо Хаза.

– И сейчас и позже, – с набитым ртом буркнул Косум, погруженный весь в это дело.

– Хватит жрать, – не выдержал мулла. – Пошли.

Обтерев жирные руки о голенища сапог, поблагодарив Хазу за гостеприимство, Баки-Хаджи вышел во двор. Следом, недовольный, чавкая, ухватив на ходу еще кусок пирога, двинулся Косум.

Отойдя подальше от дома, остановились. Мулла тяжело облокотился на трость.

– Ну что там, рассказывай, – спросил он с нетерпением.

– Все в порядке. Все тихо.

– «Все тихо», – передразнил его старший брат, – а кто стрелял?

– А это я, – бодро ответил Косум, – он хотел было пырхнуться, ведь вооружен был, так я его опередил… Пришлось.

– Ладно. Где он?

– Там, у дороги.

– Ночью принесете его сюда и здесь похороните. Вот здесь, понял? – и Баки-Хаджи ткнул тростью в землю.

– Да ты что, Ваша, тащить сюда этого ублюдка… Делать больше нечего. Мы его там уже закопали, – стал возмущаться Косум.

– Не шуми… Он чеченец и мусульманин, и я обязан его отпеть.

– Какой он мусульманин, безбожник проклятый, – не унимался младший. – Как его сюда тащить? Мы сейчас и не найдем то место.

– Найдете, – отрезал Баки-Хаджи.

– А может, ты его там отпоешь? – взмолился Косум.

– Мне надо семь дней по утрам читать Ясин*, так что, я туда, в лес, буду бегать?! А если увидят?

– Понятно… Прямо здесь закопать?

– Да. Вот под этим деревцем.

– А если Хаза… – начал было Косум.

– Хаза будет молчать, лишь бы вы не болтали.

В ту же ночь у Баки-Хаджи вновь собрались все мужчины арачаевской семьи. Об убитом председателе ревкома никто не промолвил ни слова, все говорили о неслыханном поступке Харона. Только три человека были участниками и свидетелями утреннего происшествия. При этом Хаза в ауле в тот день не появлялась. Баки-Хаджи и Харон тоже словом не обмолвились, зная последствия. Тем не менее к вечеру все село только об этом и говорило, сгущая краски и раздувая небылицы.

Молодые, горячие головы, Арачаевы хотели, не откладывая на завтра, разобраться с охамевшим односельчанином. Однако мулла с трудом уговорил их ничего не предпринимать, а тихо переждать.