Облучение - Татьяна Чекасина

Вот и десять утра. Мы с Инной Викторовной продолжали болтать о детях (наши дочери – одногодки). Что касается Кукурузовой, то эта глыба не способна притворяться и нервно шуршала бумагами с вычиткой. Удалилась гинекологиня, оставив после себя запах свежих духов и таинственную радость победительницы, а мы одновременно:

– Куда делась Лёка?!

День прошёл в догадках. Под вечер Дуськова:

– На больничном она. Опять. Звонила от них Лида Турсина, помню её мужа, умер от инфаркта на боевом посту…

– А-а, – сказали мы с Кукурузовой в нетерпении, еле выслушав абсолютно неинтересную нам историю генеральской служанки.

Просто забавно: что случилось? Инна Викторовна (самоуверенность во взгляде) подцепила на бахче какого-то мужика, охладев к мужу с его надоевшей ей «странностью»? Или они сговорились поделить Морковникова? Наверняка знала эта, что та сегодня не выйдет на работу… Надо навестить! Дома Лёки не оказалось. Она опять в больнице! Из гематологического отделения нас направили в «научно-исследовательское». Вот под какими благородными вывесками скрывается социальная несправедливость! Проскочили мы коридоры и коридорчики: в одно помещение сунулись, – никого, в другое… Небольшой зал с непонятными механизмами, посреди – операционный стол, на нём кто-то лежит под простынёй, натянутой до дико-синего лица, в носу трубки. Эксперименты над мертвецами (живой бы подал признак жизни!) Поглядев от порога, вышли мы обратно в холл. Я цветы держу огорчённо веником, у Кукурузовой сетка с фруктами провисла в ослабевшей руке.

– Вы как сюда попали? – откуда-то вывалилась толпа врачей.

Конвоировали нас до запасного выхода, передачу никто не взял. Приехав в батальон, получили от Ривьеры запоздалое разъяснение: свиданий и приёма передач в этот день нет, нашу пациентку могли отпустить домой, наверное, мы с ней просто разминулись. Она «болеет» на свободном режиме: звонок выдаст из палаты в гараж – автомобиль подан. Мертвец нас напугал… А Лёка… Звонит на другой день ленивым голосом: заспалась, мол (ну, как обычно). Нельзя ли Морковникова подозвать к нашему телефону (его телефон не отвечает)?

– Скажи: не сводни мы, – даёт направление Кукурузова, но зачем же так просто?

Я отвечаю по-ведьмински:

– К Сергею Григорьевичу пришла супруга. Наверное, отпросился и вместе отчалили.

– Спасибо, – совсем увяла Лёка.

Только я трубку хлобысть на рычаг, а наш герой тут как тут. Вид у него безрадостно-сосредоточенный (таким стал по приезду жены):

– Вы навещали в больнице Воробьёву?

– Нет, – допускает ложь во имя спасения Кукурузова, и напрасно (все в курсе, если в курсе Ривьера).

– Как она? – надеясь увидеть Лёку сквозь непроницаемость наших лиц (два испорченных дисплея – включение есть, картинка отсутствует).

– Там покойник был… в реанимации, – не выдержав вранья, ляпает Кукурузова.

– …в реанимации? – вцепился Морковников, ну, будто не о чужом мертвеце речь, будто он вполне даже допускает, что именно Лёку мы и застигли в столь плачевном состоянии.

– Как наш маленький Серёженька, как наш «рротный командирр»? – надо же человека отвлечь от порочащей его связи, вернуть в лоно семьи.

Он вышел, не ответив.

– Довела его генеральская дочка! – просипела Кукурузова.

Из дневника:

Рыдала я о том, что «медовый месяц» когда-то кончится. Серёжа утешал.

Какой дядя! А какая тётя! Какие они добрые, хорошие и настоящие! Я их всех люблю! Милка отдала свои новые модели, самой носить нечего.

Лил холодный дождь, показалось – кончилось наше лето. Но ещё нет!

О, господи, как тяжело! Молила Бога скорее прекратить мои земные страдания. Когда Серёже рассказала, он не удивился, будто знал (откуда?) «Аэлита моя», – проявил «эрудицию» советский офицер.

«А сегодня идут без конца

те же тучи, гряда за грядой…»

Поняла: конец. До чего быстро! Как так можно!

Утром солнце, и я благодарила Бога за то, что тут побывала, и за такое счастье (Серёжа).

«Считай всякий день, что тебе выпал, последним, и будет милым тот час, на который ты не надеялся» (Гораций).

15

Это, второе возвращение Лёки, было далеко не триумфальным. Внешне, – будто весенний розовый шарик увял после праздника. Да и поведение стало не таким. Во всегдашнюю бодрость добавилось нездоровой суеты. Её причину поняли не сразу, удивляясь смене дислокации в рабочей обстановке: выйдет она – и нет её. Но как-то, посетив кабинет, где в числе двух других офицеров обычно находился Морковников, подозрительно не забиравший который день свои бумаги, обнаруживаю с неприятнейшим чувством Лёку, ибо такое, чтоб канцеляристки шатались по офицерским кабинетам – боже сохрани. Войдя, кладу на край стола папку с надписью его почерком: «с водка по стрельбам» («с» – маленькая, все восторгаются этой рискованной для нашего военного общества шуточкой). Разворачиваюсь «кругом» и «вперёд с песнями». Лёка, оставшаяся в кабинете, продолжает что-то быстро говорить, так, как она говорила и до моего появления. Понимаю вдруг: не авторитетно говорит она, судя по настроению присутствующих офицеров, один из которых странно молчаливый Эдуард Носырев. Улавливаю: я не одинока в том, мгновенно возникшем во мне чувстве стыда, до конца не осознанном и не обоснованном пока… Разгадка близко. Буквально на другой день холодина. Ещё сентябрь и, вдруг, пошёл густой унылый снежище, несвоевременный, нелепый! Глядя в окно на этот снег, Лёка спела опереточным голосом, подсмеиваясь (над собой? над погодой?):

«Мой самый близкий человек,

Смотри со мной на этот снег…»

И… разрыдалась. Плакала, парализовав нашу работу до обеда. В столовой мы обедаем со своей «подружкой» (и начальником) майором Звягинцевым. И этот женатый стеснительный служака говорит тихо, чтоб не услышали за другими столиками:

– Галя и Лина, – так зовёт нас без свидетелей, выговаривая слитно, будто одно имя Галина на двоих, – вы побеседуйте с Леонеллой. Сегодня старший лейтенант Носырев доложил, что он опять её выгнал…

– Как это «выгнал»?! – чуть не заорали мы с Кукурузовой.

– …сказал, чтоб уходила, за руку дёрнул… Вы с ней поговорите по душам…

– Хорошо, Анатолий Иванович!

– Есть, товарищ майор!

Эту информацию мы поспешно приняли за добычу для своей исповедальни. Решили, что, как обычно, выполнив задачу, погогочем в отсутствие «пациентки», на сей раз, не добровольной, а навязанной для принудительного лечения.

– Надо вам послать его, – с проникновенностью пробасила Кукурузова…

– А я бы на вашем месте, – подключилась я радостно (это «место» Лёкино под жарким, облучающим рыжим солнцем, олицетворением коего у нас Сергей Григорьевич, похоже, становилось вакантным), – я бы на вашем месте закрутила роман с Эдуардом Носыревым, да и замуж бы за него выскочила… – Как-то запамятовали мы: перед нами не баба… Не будет она с нами, «добрыми девочками» «делиться» своим горем.

– Ах, простите!

С ужасом мы смотрели на неё хохочущую. Ни тени улыбки не промелькнуло на ещё более расплывшемся лице Кукурузовой. Моё небольшое личико от кислоты свело в один мускул (ни дать ни взять – временный паралич). Нет, зомби и в горе зомби! Поверх жизни. Общаться с нами напрямую без Морковникова не хочет, а, может, навыка нет контактировать с людьми, утратила от долгой ненадобности. Когда назвала её так впервые, сама же удивилась, вспомнив, что по чьим-то народным поверьям зомби – это воскрешённый (искусственно, посредством колдовства) мертвец.

Догадка подползла стыдом: Лёка – та единственная собеседница, которая, и, не исповедуя нас, знала нашу подноготную, вытаскивая из запасника любую нашу глупость, чтоб разразиться хохотом… Кукурузова эту идею отвергла, мол, всё проще: ей нет дела до нас. Да, скорей всего, так оно и было. Лёка мчалась мимо нашей жизни (да и своей), глядя из окна убегающего в дальнюю даль стремительного поезда, никого не замечая, не видя никого, сперва – за своей любовью, потом – за своим падением.

Она падала у нас на глазах.

Серёжа-то перевернулся. Это народное слово считаю здесь наиболее подходящим, в нём нечто от слова «оборотень», в данном контексте уместного тоже, но слишком негативного. Он больше не вбегал, не вступал в разговоры, а, тем более, не стоял на коленях. Он теперь глядел на Лёку с ленивым спокойствием. На щебет ласковый, всё более интимный при свидетелях, отвечал зевками, шутливыми вздохами. Видимо, он грубил ей по телефону, потому что иной раз страдальчески мертвело её лицо, делаясь похожим на «покойника» из научно-исследовательского института «Крови и лимфы».

В последнюю неделю в «спецчасти» Лёка Воробьёва была просто непереносимой: ежедневно смех и слёзы, радость и горе… Мы, большие поклонницы чужих неприятностей, ценимых в качестве добротного театрального зрелища, признались: слишком! Она была то лихорадочно весёлой, то жутко мрачной. Весь коллектив, все шарахались от неё, укрываясь работой, только бы не слышать её смеха, её восклицаний о «Серёженьке», а также всхлипов, переходящих в рёв. Уж ненавидели её, шипя злорадно по углам, заметив, как бежит она за «Серёженькой», а тот, отмахнувшись от неё, прячется у комбата. Туда без разрешения она, видимо, стеснялась заходить (хотя, какое уж тут стеснение!)