Сполохи (Часть 2) - Владимир Толмасов

- Дровенщиком? - недоумевая, спросил Бориска. - Какая же это плотницкая работа?

Сувотин строго поглядел на него:

- Я тебя, детина, не пытаю, кто ты, да откуда, да почто в тутошних краях работу ищешь. В Новгород посылать к расспросным речам тоже не стану. Однако помни, воровства или татьбы не прощу: Как тя звать?

- Бориска Софронов сын Степанов, вольной человек.

- Ишь ты, вольной... Пиши, Лазарко, порядную на молодца.

Поглядев перо на свет, дьячок снял с него невидимую соринку, почистил жало о волосы.

- Готов, отец Димитрей.

- Пиши: "Се яз, вольной человек Бориско Софронов сын Степанов, дал есми на себя порядную запись государю нашему Соловецкой обители архимандриту Илье и всем соборным старцам в том, что порядился в дровенщики за архимандрита Илью на три года впредь и взял яз, Бориско Софронов сын Степанов, у государя своего, у отца настоятеля, подмоги пару сапог, да пару валенок, да тулуп бараний. И мне, Бориске, по сей порядной записи, жити в дровенщиках тихо и кротко, и, те лета выжив, могу пойти, куда похочу, коли не станет за мной какого долгу. А коли долгу будет, яз должен его вернуть. А не похочу яз, Бориско Софронов сын Степанов, в дровенщиках быти, то мне оставить в свое место дровенщика лучше себя, кто монастырю люб, да и то, егда долгу за себя не иму. Да в том яз, Бориско Софронов сын Степанов, на себя порядную и запись дал".

Дьячок едва успевал записывать. Склонив голову набок и высунув кончик языка, он ловко бежал пером по бумаге. Кончил лихим росчерком, схватил песочницу, посыпал написанное.

- Пишись, детинушка, - сказал Сувотин.

Дьячок макнул перо в чернильницу, протянул Бориске. Тот неумело сжал в пальцах гусиное перо, не зная, что делать дальше.

- Эка, - недовольно пробурчал дьячок, - сущий медведь, перо изломил. На тебя гусей не напасешься Бориска огорченно вздохнул:

- Не умею я.

- Придется тебе, отец Димитрей, руку приложить за него.

Старец вывел витиеватую подпись. Рядом расписался дьячок.

Спрятав порядную в поставец, приказчик подумал немного и сказал:

- Женку твою можно пристроить прачкой. Кормить будем, а денег пусть не просит, потому как сынка твоего надо зазря питать. А вот жить... Жить дозволяю в подклете, там чуланы есть. Семейных-то я туда пущаю: с мужиками вместе - не дело.

Соль в Колежме варили давно, и лес был вырублен на многие версты. Поэтому дрова заготовляли далеко от солеварен. Заготовленные свозили из лесу на берег реки и складывали в костры. Весной, в половодье, дрова метали в реку, и плыли они с вешней водой до самых варниц. Там их ловили, снова складывали в кострища на возвышенных местах для просушки. Тогда топоры дровенщиков умолкали, и лишь после таяния снега начинали они свой звон, не умолкавший все лето...

Нил Стефанов оказался небольшого росту жилистым мужиком. Был он силен и ухватист, на работу жаден, но делал все с таким отчаянием, словно стремился заглушить в себе какую-то душевную боль. Не приходилось видеть Бориске в серо-зеленых глазах Нила искорки смеха, строгие были глаза, и сидело в самой глубине их тщательно скрываемое от людей горе.

Напарники Нила были рослые как на подбор, молчаливые мужики, и слушались они Стефанова с полуслова.

С первого дня Нил отрядил Бориску на рубку одного. Остальные работали парами. Сто потов пролил Бориска, пока научился владеть дровосечным топором на длинном топорище, отскакивать в нужную сторону, чтоб не зашибло падающим деревом... Нил молча следил за ним, редко говорил два-три слова, показывая, как лучше взяться за топорище, как поставить ногу, как ударить, чтоб лезвие не скользнуло по стволу да не тяпнуло по ноге. И как-то сказал:

- Ну, парень, кончилась наука. Теперя ты рубака лихой.

Бориска обтер потное лицо рукавом:

- Эко диво - дерево срубить. За день выучился.

Нил усмехнулся странно:

- Верно. Однако ствол - не шея, дерево - не голова. - Повернулся и ушел к своим великанам.

А Бориска смотрел ему вслед, разинув рот: что-то страшное почудилось ему в словах Стефанова.

Чуть не ежедень занимались дровенщики удивительной игрой: доставали из туесков толстые шапки и рукавицы, брали в руки длинные обструганные дубинки, становились друг против друга - и ну наносить удары. Бились всерьез один на один, трое на одного, трое на трое. Кого задевали дубинкой - сильно ли, легко ли, - тот из игры выбывал. Редко кто мог выстоять против Нила: дубинка в руках Стефанова мелькала, как спицы в колесе. Глядел, глядел Бориска на потеху - и разобрала его охота потягаться с Нилом.

- А ну-ко, давай стукнемся!

Стукнулись. После первого выпада Бориска получил такой удар в лоб, что бросил дубинку и присел под дерево. Добро, что шапка была толстой - спасла.

Нил опустился перед ним на корточки, оглядел шишку на лбу:

- Немятое тело попало в дело. Силы в тебе на двоих, а ловкости маловато.

- Это еще бабушка надвое сказала. Ежели бороться или на кулачках, тогда держись.

- Верю. А на дубинках драться научись.

- Зачем?

- Да хотя бы затем, чтобы меня поколотить.

- Очумел. С какой радости я тебя бить стану.

Нил пристально поглядел Бориске в глаза:

- У тебя в жизни худо бывало?

- Ох, все было...

- А отчего, смекаешь?

- Судьба такая. Против судьбы не попрешь.

- Эх ты, живешь среди людей, а на судьбу киваешь!

И опять Нил отошел от него, оставив в замешательстве: никак не мог понять Бориска скрытого смысла Ниловых слов.

На зиму дровенщики переезжали в усолье, потешали всех жителей "сражениями" на дубинках, но держались особняком, пускали в свой круг только Бориску с Милкой. Степушку не забижали и другим не давали в обиду, любили парнишку, баловали...

Вспомнив о сыне, Бориска нахмурился и загрустил поневоле. Степушка подрастал медленно, тихо. То ли хромота смущала, то ли сказывалась излишняя материнская опека - туда не ходи, сюда не ползай, с тем не водись, на этого не гляди, - а был Степушка робким с людьми, застенчивым: в шумные игры с ребятней не играл, собак не гонял, нищих не дразнил, блинов с кухни не крал - ну что это за парень! Не о таком сыне мечтал Бориска, но в то же время не хотелось ему обижать жену, которая так пеклась о Степушке. А парнишка неприметным слонялся по усолью, свел дружбу с собаками, с кошками бездомными, даже с зеленобородым старым козлом Грызлой, первым злюкой и задирой, которого и дровенщики обходили стороной. С этим Грызлой бродил Степушка в поле, валялся там на травушке-муравушке, разглядывал цветики, листики, травиночки. Дошло до того, что Грызла стал возить его на спине, и пропах сыночек козлятиной, едва отмыла его мать. Но ласковый был малец: поглядит синими глазенками, улыбнется тихо, погладится щекой об руку - тут ему все простишь, не только Грызлу. Опять же хроменький - плеткой учить грех. И блаженный какой-то. В кого он только уродился? Что из него станется, будет ли толк?..

Совсем пришел в расстройство Бориска.

- Но-о, дохлятина, двигай, двигай! - заорал он на лошадь и хватил ее, ни в чем не повинную, вожжами по крупу.

3

Бориска вернулся домой не в духе. К нему на дворе потянулась собака огрел по ребрам. Увидел у дверей бадью с помоями - дожили, до поганой ямы дойти лень! - поддал ногой, измазал валенок. Сплюнул, ввалился в подклет и стал у порога в удивлении. В жарко натопленном подклете было необычно светло. За столом посреди людской, куда выходили двери чуланов, сидели их обитатели, семейные люди с женками и детьми. На дальнем конце стола горело несколько свечей в тяжелых бронзовых подсвечниках из братской кельи. Сидела и Милка, держа на коленях Степушку. "Обалдели соседушки, - подумал Бориска, - молчат, свечи жгут. Что за праздник?" И тут услыхал негромкий незнакомый голос. Говорил высокий плечистый человек в старой опрятной распоясанной однорядке, из-под которой виднелась белая полотняная рубаха, расшитая курами. У человека была длинная редкая борода, протягновенный с горбинкой нос, продолговатое умное лицо с глубокими глазами; седоватые волосы, словно пылью припорошенные, перехвачены по лбу тонким ремешком. Перед ним на столе и горели свечи, отражаясь в глазури глиняных чашечек, в которых тускло блестели краски, тертые на яичном желтке. Рядом лежали яичная скорлупа, деревянные расписные ложки, кисточки, резцы, древняя книга с деревянными корками и серебряными застежками.

- Для того, чтобы краска ровнее на доску ложилась, я досочки под рядовые иконы готовлю просто. Жиденький гипс мешаю с клеем и намазываю на одну сторону, - человек поднес к свету доску, одна сторона которой была белой, - а потом рисуночек подберу. Этот образ небольшой, три вершка вышиной, "листушка"1. Однако знаменить2 его много труднее, чем образа большие - работа тоньше.

Он отложил доску в сторону и стал на свет просматривать листки бумаги, сплошь исколотые иголкой.

"Изограф! Здесь, в усолье". Бориска скинул тулуп и валенки, босиком, тихо ступая на носки, приблизился к иконописцу. "Вот чудо! Неужто при всех знаменить икону станет?"