Оно - Алексей Слаповский

Этот стишок Валько уже слышало в виде песни. Стишок такой:

Про рок

Похмельною тоской томим,Я брел домой. И серафимНа перекрестке мне явился,Почистился, поправил нимб,Встряхнул крылами... Я взмолился,Пав на колени перед ним:"Помилуй, не тяни резину!Я к операции готов —Я глух, я слеп, как сто кротов,Я нем, как рыба: рот разину —Там пузыри заместо слов!"Был ангел добр. К такой-то мамеОн не послал меня. Перстами,Коснулся глаз моих. «Ништяк!» —Я закричал, и оба векаПродрал. Все тот же полумрак.Та ж улица. Фонарь. Аптека.Он дернул за уши меня,Крутил их, будто слесарь втулки.Но — тишина. Лишь в переулкеПел пьяный голос, жизнь кляня.Растерянный, но не сдаваясь,Схватился ангел за язык,Коленом в грудь мне упираясь.Враскачку рвет — вотще! Он сник.Но вдруг воспрял — и вынул финку.Я распахнул охотно грудь:"Ударь меня! И не забудьМне угль водвинуть в серединку!"Он разъярился. Он напал.Ударил в грудь — и нож сломал,И руку вывихнул. Стеная,Сел на асфальт и зарыдал.Я рядом сел. Сказал: "Стена я.Замшелый камень. Слёз не лей:протратишь вечность — дело к ночи.А лучше, коль ты чудодей,создай портвейн, а то нет мочи".Он создал. «А теперь, брат, пей».Он выпил. И отверзлись очи,И слезы высохли. И нимбЛихим он жестом скособочилИ повторил. И так мы с ним,под кильку пряного соленья,крича в пустую ночь: «Ура!»во славу муз и вдохновенья,перепились до упоенья.И пели песни до утра.

Подольский гремел, рвал и метал. «Кощунство», «издевательство», «посягательство», «изощренное пустобрехство» — так он прикладывал Салыкина. А Салыкин, похоже, был только рад. Сидел себе и снисходительно улыбался. Дескать, ваша ругань мне даже приятна, было бы хуже, если бы хвалили. Девушка в красном тоже улыбалась. Остальные слушали Подольского не без удовольствия (утешает, когда другого хают), но при этом как-то выжидательно — словно речь Подольского теперь уже была не основной и окончательной. Валько понимало, чего они ждут — как прореагирует девушка в красном. И кто-то, возможно, даже ее поддержит. А кто-то яростно заспорит. Зрел конфликт.

Но девушка промолчала.

Потом еще кто-то что-то читал, потом было чаепитие: принесли чашки, электрический самовар. К девушке в красном подошли саркастичные авангардисты, завели разговор, Салыкин не мог этого стерпеть, начал оттирать авангардистов, предложил девушке плюнуть на чай и выпить чего-нибудь другого.

— Вот у него, — показал он на Валько. — Человек живет, можно сказать, в собственной квартире.

Она согласилась.

18.

Девушку звали Юлия.

— У нас получается прямо как у Ремарка: три товарища и красавица, — говорил Сотин, вновь появившийся — так, будто ничего не произошло (о совместной торговле уже не заикался, вел дела один). — Только кто герой-любовник, интересно? Юль, намекни!

Салыкин угрюмо отворачивался.

Валько тоже прятало глаза: оно-то знало, кто избран этим героем.

Впрочем, Юлия не скрывала своего к нему интереса. Сразу же, в первый же вечер, когда Салыкин сначала бешено обольщал ее, а потом в отчаянии напился, она сказала:

— Надо же, какой ты красивый и какой талантливый. Я тоже красивая, а вот талантов нет. Никаких. Грустно.

Юлия была своеобразным человеком: поступила в театральное училище (при конкурсе 25 человек на место), через полгода бросила — «поняла, что не горю театром, а без этого нельзя», работала у отца, директора городского парка, художником-оформителем (потому что за плечами была детская художественная школа), потом в филармонии, клавишные и бэк-вокал в ВИА «Молодые гитары» (детская музыкальная школа за плечами тоже была), ее взяли даже на пробу в знаменитую, популярную у прогрессивных слушателей[12] рок-группу «Интеграл» Бари Алибасова, о чем через много лет Салыкин рассказал Бари Каримовичу, но тот не смог припомнить златовласую красавицу: слишком много людей прошло через его руки. Потом Юлия вдруг уехала на другой край страны, в порт Находка — с какой стати, почему, никто ничего не понимал, и там стала матросом рыболовецкого траулера. На траулере было сорок мужиков и две женщины — она и повариха. Сотин очень интересовался этим периодом ее жизни.

— Они же с ума сходили, наверно!

— Возможно.

— Нет, я представляю. Девушка в тельняшке лезет на ванты и реи, а они стоят внизу и смотрят. Как голодные псы.

— Ни на какие реи и ванты я не лезла, на палубе было работы полно. У всех. После такой работы засыпаешь, как мертвый. Ни до чего.

— Да не может быть! — не верил Сотин. — Это же как это... У Чапека — «Война с саламандрами», половая среда, не читала?

— Нет.

— Ну, самцы прыгают в бассейн, осеменяют, а потом туда прыгают самки... То есть был полон бассейн, то есть пароход, сейнер — самцов, и ты одна. Ужас.

— Ничего ужасного, — то ли не понимала Юлия, то ли делала вид, что не понимает.

— Неужели не приставали? — сомневался и Салыкин.

— Сначала приставали, конечно.

— И?

— Дала одному железкой по голове — отстал. И другие тоже.

— Ха! — поежился Салыкин. — Железкой? Прямо железной железкой?

— Ну. В лазарет отправили. Ничего, полежал, оклемался.

Юлия говорила это очень спокойно и видно было — правда.

Вернувшись с путины, заработав там неплохие деньги (что и было ее целью), она сняла, как и Валько, квартирку без хозяев в старом доме, в центре, очень обидев этим своих родителей. Устроила что-то вроде салона, куда сходились многие молодые интеллектуалы города (и не только молодые, впрочем), но — никакого алкоголя, курить в коридоре, после двенадцати — до свидания. Терпеть не могла понятия, тогда распространенного: «хаза». Или еще: «флэт». Поступила на романо-германское отделение филфака, успешно училась, где-то все время подрабатывала. Некоторое время жила с художником Чаусовым, ничуть не смущаясь тем, что он ушел от жены и двух детей. Но что-то у них не заладилось, Чаусов и от нее ушел (или она выгнала), однако в семью не вернулся, запил и погиб обыденно и жутко: заснул на автобусной остановке зимой, его разули и раздели, к утру он оказался мертв. Юлия не любила об этом вспоминать.

19.

Она попросила Валько дать ей все, что оно написало. И, прочитав, сказала почти то же, что Салыкин:

— То ли ты очень хитрый, то ли гений. В любом случае — страшно способный. Тебе надо работать каждый день. Понимаешь?

Валько понимало, но работать не могло. Оно взялось изучать поэтов — и классиков, и современников. И, хотя до этого оно знало поэзию лишь в пределах школьной программы, возникало ощущение, будто стихи эти уже знакомы. Валько словно впитало их неведомым образом из воздуха и приступило к сочинению собственных не на пустом месте, а — продолжая.

И поначалу ведь шло легко, толстая тетрадь исписалась за месяц. А теперь — ничего.

Дело в том, что хоть Валько и приятны были похвалы Салыкина и Юлии, но оно подозревало, что прав все-таки — Подольский. Пусть он колхозник, кондовый и не гибкий, но одно слово он произнес безошибочное: подлинность. Валько чувствовало, что в каком-то смысле даже дама с хризантемами подлинней, чем он — и чем Салыкин. Салыкин пишет грамотно, гладко, но никогда Валько не ощущало в его стихах смертельной необходимости саморождения. На уровне — «не могу не сказать», погибну, если не скажу. Дама не могла не сказать о своих хризантемах, которые жертвенно помиловала, это было ее подлинное переживание, пусть корявое и коряво выраженное. Лучшие поэты, которых он читал, классики и современники, не могли не сказать то, что говорили. Валько же всего лишь забавлялось.

Но забава оказалась тяжелая: в ту ночь, когда, сказав свои слова о его красоте и таланте, ушла Юлия и когда Салыкин по обычаю заснул пьяным сном, полулежа в кресле, Валько ворочалось и мучилось, вспоминая, как громил его Подольский. Это мнительность моя, уговаривало оно себя, глядя в потолок. Умные люди с хорошим вкусом и образованием тебе сказали: гений, а ты расстраиваешься из-за отзыва глупого старого рифмоплета. Нет, не мнительность, тут же возражало оно себе. Прав старик, попал в самую точку.

Результат бессонницы был неожиданным. Во-первых, Валько обрадовалось тому, что оно, оказывается, умеет переживать из-за пустяков. Это очень по-человечески, спасибо. Во-вторых, решило, что не будет заниматься тем, что приводит к таким переживаниям.

А Юлия требовала новых стихов.

Валько попыталось через силу сочинить — не шло, абсолютно не шло. Тогда оно решилось на подлог: взяло довольно редкую книгу переводов французских «проклятых поэтов», слегка кое-что переделало и предъявило. Юлия читала внимательно, потом долго смотрело на Валько.

— Что?

— Ты быстро меняешься. Просто на глазах. А почему ты один?