Переселенцы - Мария Сосновских

А жизнь Анны, Федоровой жены, стала хуже некуда с тех пор, как Кузнецов-старший нанял на страду работницу Федосью: Анна тогда заболела и в поле работать не могла.

Вот и прибрала хозяйского сына к рукам бойкая пострадка** Федосья… Дальше – больше; Анна как-то попыталась попенять на это мужу, но тут же получила увесистую оплеуху.

– Молчи, не выводи из терпения, ненавижу я тебя! – взъярился Федор.

– Опомнись, Федор! Дети ведь у нас, – охнула бедная Анна.

– Ты мне весь свет загородила, пропади пропадом, жаба!

Отругав, а то и поколотив жену, Федор уезжал в поле с пострадкой – бабенкой, как назло, молодой, лицом пригожей, но и порядком бессовестной. Скоро Федор, не стесняясь ни отца-матери, ни чужих, связался с работницей в открытую… А та совсем уж себя хозяйкой возомнила!

"Больно уж ты стара, Анна, будто матерью приходишься Федору-то…". Анна плакала горючими слезами, но кому пожалуешься? Она была дальняя, выдали ее замуж из Кирги. К отцу родному не сходишь, да и отец-то уже теперь давно помер…

После десяти лет совместной жизни отец отделил Федора, третий год они жили в своем доме, но жизнь не налаживалась: Федор продолжал пить и все чаще бил жену.

Бабы жалели Анну, но кое-кто, бывало, говорил: мол, муж да жена – одна сатана…

– Впору руки на себя наложить, – жаловалась Анна соседке, Марине Агапихе. – Ровно озверел Федор-то, как связался с Федоской этой! Ох, пропащая моя головушка!

Агапиха выслушивала ее равнодушно: самогонщице не раз приходилось слушать стенания измученных пьянством и побоями мужей деревенских баб. Кроме того, она не любила эту тихую, чересчур покорную бабу: "Так тебе и надо, телепня*! Да будь Федюня мой муж, я бы его вот так зажала! – и она показывала маленький, но крепкий кулак. – Уж я бы не поддалась, а чем попадя бы такого-то буткала**!"

Отчаявшись, Анна пришла к бабке Евдонихе:

– Баушка Феофанья, я к тебе, как к последней надёже… Помоги моему горю, совсем сдурел мужик-от у меня, ругается да бьет! И раньше-то худо жили, а нынче и вовсе, как зверь. Видно, околдовала его эта змея подколодная, Федоска-то… Взял ее свекор, мне на беду, в пострадки. У нас в дому живет, а нам же, прости Господи, и гадит! Федор седни меня опять набил, а вечером, ежели напьется, хоть беги куда глаза глядят!

– Куда же, милая, побежишь-то? Ведь ты мужняя жена, у тебя дети! Ну, ночуешь ты седни в людях, а завтре ведь все равно домой-то надо… Ты уж старайся как-то и сама наладить жисть-то! Откажи Федоске-работнице, что ли…

– Да ведь не я, а свекор мой нанимал Федоску-то! Добром она не уйдет…

– А ежели добром не уйдет, так выгони! Хозяйкой в дому стань, а не гостьей! Вот на тебе ломоть хлеба, я его наговорила. Как придет Федор вечером да ужинать будет, этот ломоть незаметно ему подложи. Гляди, чтобы только муж съел его, а не другой кто, да не с супом или еще с чем горячим, не то с паром весь наговор-то и выйдет… А завтре сходи на кладбище, найди могилу, где похоронен кто-нибудь по имю Федор – все равно, хошь старик, хошь ребенок. В деревне Федоров-то много ведь умерло, вон дедка Федора в прошлом году похоронили, знашь, поди, где могила-то его?

– Знаю, баушка, знаю – у кривой березы она!

– Дак вот, мила дочь, горсь земли с могилы возьми и мне принеси: я на нее наговорю, а ты ее в рукомойник перед тем, как он будет умываться, брось… Завтре же ко мне и приходи!

– Спасибо, баушка, побегу я домой – поди, явился душегуб-от мой, еще хватится меня, окаянный!

– А ты, касатка, худыми словами Федора не брани: бес-от, он ведь завсегда услышит да и будет разжигать у вас ссору-то!

Анна с надеждой побежала домой, неся за пазухой ломоть хлеба с наговором. В ограде ее встретил завыванием дворовый пес.

"Что это у нас Лыско-то – уж втору неделю, как вечер настанет, так и выть, ровно волк, принимается? – мелькнуло в голове Анны. – Лыско, перестань!",- она замахнулась на собаку батогом*. Та, поджав хвост, пошла в конуру, но через минуту завыла опять.

"Господи, неужто перед бедой какой-то?".

Анна вошла в избу. Мужа дома не было, дети уже спали.

Долго же она у Евдонихи пробыла… А Федор, поди, опять пьет.

Анна подняла крышку сундука: муж, наверно, последние деньги взял. Ну, так и есть – деньги исчезли… О Господи, да ведь скоро подать платить!

Анна сунула наговоренный хлеб в подпечек. Отломила от другой краюхи кусок и понесла его собаке.

– На, Лыско, пошто воешь-то – голодный, ли че ли?

А Федор в это время действительно был у самогонщицы Агапихи. Гривенник он уже пропил и теперь требовал самогона в долг.

– За деньги продам, а задарма – накося-выкуси! Ежели всем вам, пьяницам, в долг давать, так скоро по миру пойдешь!

Самогонщица стала выталкивать Федора за дверь, тот зацепился руками за дверной косяк. Тут появились муж Агапихи Алимпий и дочь Лизка. Алимпий – мужик проворный и жилистый, да еще Лизка ему помогла – прокатился-таки Федор по ступенькам крыльца…

По дороге домой он наливался злобой на Анну. "И ходит, и ходит, окаянная, по соседям, жалуется… Ну, погоди, проучу я тебя седни!".

Дети по-прежнему спали в горенке. Федор подошел к Анне и наотмашь ударил ее кулаком по лицу. Анна сразу почувствовала во рту соленый привкус крови. Не успела опомниться, как получила страшный удар по голове и, чтобы удержаться на ногах, успела ухватиться за столбик голбца.

– Федя… за что?! – еле прохрипела она. В глазах плыли огненные круги. Осатаневший Федор снова занес сжатый кулак. Анна, шатаясь, выскочила на крыльцо, но муж настиг ее и, схватив с приступки тележный курок*, еще раз ударил несчастную по голове… Обливаясь кровью, Анна вниз лицом упала с крыльца.

УБИЙСТВО АННЫ КУЗНЕЦОВОЙ

В это утро к подворью Федора Кузнецова сбежались не только соседи, но и прядеинцы с других улиц. Федор, порвав на груди рубаху, всклокоченный и страшный, вопил с крыльца:

– Люди добрые, помогите! Караул! Убили Анну, уби-и-и-ли! Федоска это… Искать ее надо, суку, убивица она и воровка. Люди! Помогите, Бога ради!

Возле крыльца лежала мертвая Анна. В собравшейся толпе стоял Игнат Кузнецов с непокрытой головой, с серым, как пепел, лицом.

– Что вы стоите, смотрите, давайте понесем в дом, обмывать надо покойницу! – крестясь, сказала сноха Полуянова, высокая дородная баба.

– Надо немедля кого-то в Киргу послать, родственников известить.

– За попом слать не надо – не поедет он к мертвой-то… Кому-то в волость надо ехать, за становым!

Покойницу понесли в дом. Старухи стали хлопотать возле нее. Федоску, сколько ни искали, нигде не нашли. Под вечер из Кирги приехали родственники Анны и увезли тело в Киргу – хоронить.

Скоро пострадку Федосью нашли в Харлово. Привезя в Прядеину, ее закрыли в кладовке, поставили караульного и стали ждать приезда станового пристава.

За обедом Василий сказал Пелагее:

– Ну, в нашей деревне опять каша заварилась… Это хорошо еще, что не я староста в этот год, а то бы опять спросами да допросами доконали бы! Ты, мать, ведь ходила к Кузнецовым? Что народ болтает – кто Анну-то порешил?

– А кто знает – разное болтают… Федоска-пострадница ихняя, говорят, в Харлову сбежала, дак на нее думают… А Федор сидит как сыч, остолбенел вовсе. Я вот думаю – дак он сам, наверно, ее и убил да на работницу свалить хочет. Ребятишек двое осталось…

Из Белослудского приехало начальство – вести допрос и следствие. После этого в губернский суд под стражей отправили и Федора Кузнецова, и работницу Федосью. Не прошло и недели, как Федор вернулся домой. Суд признал его невиновным; судили одну Федоску-пострадку, а Федора вызывали на суд только как свидетеля.

В деревне только и разговоров было, что об убийстве и суде, да еще о том, как Федору удалось-таки выкрутиться.

– Игнаха-то Кузнецов… ишь ты… прямо от тела убиенной – в волость лыжи навострил! Видно, немало денег повез, чтоб судейских подмазать-задарить…

Работницу Федосью суд осудил на каторжные работы, хотя она в убийстве Анны не призналась и краденого у нее ничего не нашли. А Федор стал сам себе хозяин. Помаленьку таскал что-то из дому и пропивал: то трубу холста снесет Агапихе, то из домашнего скарба чего-нибудь. Ребятишек отец-пропойца бросил на произвол судьбы, и они целый день бегали грязные и голодные.

Игнат Кузнецов уже не рад был, что истратил большие деньги, чтобы спасти сына от каторги. Никакие уговоры бросить пить на Федора не действовали.

"Женить бы его, да поскорее, – думал Кузнецов-старший, – да как: в другой-то раз жениться положено после смерти жены только через полгода".

Слово "убийство" Игнат боялся произнести даже мысленно…

ПОЖАР

Стояла страшная сушь, урожай погибал. Полевые работы затянулись – пшеница была такая, что под серп не шла; кое-где по полям ползали на коленках и рвали ее руками. Замаячил скорый голод…

Все прядеинцы ушли в поле, и в избах не было почти никого, когда стряслась самая страшная деревенская беда – пожар. Оставшиеся без присмотра ребятишки Федора Кузнецова играли одни дома. Николка позвал Аленку в амбар: