Тайна брата - Дэн Смит

— Я знаю про…

— Кстати, ты в курсе, что они забрали папу твоей подружки?

— Что? Папу Лизы? Нет, — отшатываюсь я. — Я думал, он солдат, сражается…

— Он был учителем в школе! — кричит Стефан, вбивая правый кулак в левую ладонь. — Не солдатом, а учителем. Отказался вступить в партию, говорил вещи, которые не стоило говорить, в том числе о твоем фюрере, и его объявили коммунистом, забрали, и больше его никто не видел.

— Он был коммунистом?

— Нет, Карл, — качает дед головой. — Он был учителем, а потом Вольф забрал его.

— Наверно, он что-нибудь натворил…

— Он не сделал ровным счетом ничего! — рявкает Стефан. — Когда уже твоя дурная башка поймет?

— Стефан, прекрати, — поднимает руку дед.

— Нет уж, пусть слушает. — Стефан смотрит на деда, а потом втыкает взгляд в меня. — Хватит притворяться. Он должен уяснить, что не обязательно что-то сделать. Достаточно сказать или подумать. Один-единственный человек донесет на тебя в гестапо, и все, пиши пропало. Находятся даже те, кто сдает родичей.

От тяжелого взгляда у меня сводит живот, а Стефан продолжает кричать:

— А знаешь, что случается с теми, кого забирают? С такими, как папа Лизы? Их отводят в управление и там пытают. Заставляют самому подписывать приказ взять под стражу, а потом отправляют в концлагерь и там пытают снова. И эти концлагеря куда хуже, чем тот, где был я. Оттуда не возвращаются. Там умирают от голода. Вот как поступает твой фюрер с инакомыслящими.

— Умирают от голода? — качаю я головой. — Не может быть. Они еще приедут домой. Просто их научат быть правильными немцами. Они там занимаются спортом…

— Карл, там умирают. — Брат снова бьет кулаком в ладонь. — И бедные солдаты в России тоже умирают. Как наш папа. Вот как твой фюрер нас любит. — Стефан, всхлипнув, на миг отводит глаза. Голос его становится тише. — Ты что, правда веришь, что отец хотел ехать на войну?

— Я…

— Черта с два. Папа не хотел уезжать, он хотел остаться с нами. Как он может о нас заботиться, если его отправили в такую даль?

— Не понимаю…

— Нацисты заставили его ехать на войну. Он не мог отказаться. Он хотел остаться, но его забрали силой, ясно? Твой фюрер отнял его у нас. Отправил в бой. Убил его. Листовки не врут.

Стефан замолкает, но слова его эхом звенят у меня в ушах.

Набрав полную грудь воздуха, Стефан зажмуривается. Открыв глаза, он смотрит на меня и качает головой.

— Пожалуйста, скажи, что теперь ты понял.

Киваю. Голова идет кругом от чувства вины, предательства и того, что я был частью этого ужаса. Представляю, как плохо было Лизе, когда забрали ее папу; как тяжело ей даже говорить об этом; что она подумала, увидев меня в форме? Вспоминаю слезы Йохана Вебера и как Аксель Юнг унижал его. Вижу, как Стефана забирали в гестапо, и по шее бежит холодок от мысли, что он мог бы не вернуться. И перед глазами встают кроваво-красные слова:

Листовка

Назавтра Лиза зовет меня на улицу. Я не буду обсуждать с ней вчерашнее. Меня терзают смешанные чувства. В голове царит каша, мысли ворочаются с трудом.

— Здорово, что ты снова без формы, — первым делом заявляет Лиза.

— Надоело играть в солдатика, а? — подначивает Стефан, появляясь у меня за спиной, и ерошит мне волосы.

Я аж отскакиваю. Точно, сегодня суббота, у него свободное утро.

— В чем дело, братишка? Стесняешься перед своей девушкой?

— Она не моя девушка.

Стефан, присвистнув, поднимает руки.

— Ну извини. — Закатив глаза, он поворачивается к Лизе. Та хихикает.

— Ладно, пошли, — говорю я, выходя на улицу.

— Не лезь в неприятности, — говорит Стефан, закрывая за нами дверь.

На улице чисто, небо голубое, единственное облачко белеет в вышине. Так непохоже на вчерашнюю ночь, будто мы очутились на другой планете. Листовок не видать, наверное, еще затемно кто-то прошел и собрал их.

Единственный намек на произошедшее — уголки бумаги, застрявшие под черепицей и в щелях водосточных труб.

Уходя, оглядываюсь. За кухонным окном видно маму с бабушкой. Мама кажется больной и усталой, но она хотя бы не лежит пластом в спальне.

— Твоей маме лучше? — спрашивает Лиза.

— Вроде того.

— Здорово, — улыбается девчонка. — В путь, будем выручать твой велик. Помнишь, как называлась та улица?

С местными названиями у меня не очень, так что мы решаем повторить мой маршрут от школы.

Не успели мы скрыться за углом, как Лиза вкладывает мне что-то в руку.

— Принесла тебе. Убери в карман.

— Что это? — Опустив глаза, вижу сложенную бумажку.

— Вчерашняя листовка.

Меня будто пробивает разряд тока. Бумажка оживает и щекочет ладонь. Хочется прямо на месте развернуть и познать ее тайны. Прочитать, что написано сзади, рассмотреть рисунок, где фюрер стоит среди трупов наших отцов.

— Потом посмотришь, — шипит Лиза, не разжимая губ.

Вспомнив, как бесился вчера Стефан, проверяю, не следят ли за нами, а потом заталкиваю эту мрачную тайну в самые глубины кармана.

— Разве у вас сегодня в «Юнгмедельбунд» нет собрания? — спрашиваю, чтобы отвлечься от листовки. «Юнгмедельбунд» это как «Дойчес юнгфольк», только для девочек. Участие обязательное, исключений нет.

— Собрание днем, но если хочешь, я не пойду.

— Как это не пойдешь?

— Иногда я пропускаю собрания.

— И тебе не влетает?

— Влетает, но все не так страшно. Заставляют маршировать по двору, такая же тоска, как все эти упражнения и разговоры о материнстве. — Глянув на меня, Лиза корчит рожу. — Ску-ука. Мальчишкам везет, они играют в войну.

Наши ребята, и Ральф, и Мартин, наверняка как раз играют в военную игру, но меня не огорчает, что я пропускаю веселье. Все изменилось.

— Не хочу больше играть в войну. Хочу починить велик и покататься.

— Здорово придумал, — улыбается Лиза.

— Но на собрание лучше сходи. Не стоит нарываться ради меня.

— Ради тебя? Кто сказал, что ради тебя?

— Никто, я просто подумал…

— Шучу, — пихает меня локтем Лиза. — Конечно ради тебя.

— Ух.

— Смешной ты, Карл Фридман. Ну ты даешь. — Она с хохотом шлепает меня по руке, но стоит ей сделать шаг вперед, как я ловлю ее за рукав.

— Смотри, — говорю я пересохшим ртом. — Вон там, у дома герра Финкеля.

У магазина собралось человек пять-шесть. У тротуара стоит серый крытый фургончик, а рядом сияет на солнце «мерседес» инспектора Вольфа.

От этого зрелища в памяти всплывают вчерашние крики Стефана про гестапо, пытки и лагеря, откуда не возвращаются.

— Похоже, беда, — говорит Лиза.

Кожа на голове покрывается мурашками.

— Какая беда? — Мне не терпится узнать, но заранее страшно.

— Давай глянем.

Пока мы подходим, толпа у магазина растет. На улице уже стоит добрых человек двадцать. Среди незнакомцев я замечаю фрау Амзель, фрау Фогель и фрау Остер с корзинами в руках, и тут…

Мы замираем, едва завидев солдат СС.

Их двое, они стоят у входа. Высокие, зловещие, в черной форме, стоят на карауле, автоматы болтаются на ремнях. Лица каменные, глаза смотрят строго вперед.

— Как думаешь, герр Финкель пропал? — У Лизы дрожит голос.

— Я не… — И тут меня осеняет. Вчера после налета я заметил, как герр Финкель припрятал листовку. Может, нашлись другие глазастые люди. И на него донесли.

Бессознательно сую руку в карман, где прячется моя страшная тайна, моя листовка.

Стоит ее коснуться, как из магазина раздается голос. Солдаты СС покидают свой пост и ныряют внутрь.

По толпе зевак пробегает угрюмый гул, но тут из недр магазина долетает истошный крик.

Люди испуганно замирают, а мне становится страшно за герра Финкеля.

Еще один крик, резкий и злобный. Воцаряется тишина, и тут же ее нарушает грохот погрома. Что происходит внутри, с улицы не разглядеть, но от этих звуков кровь леденеет в жилах: звон бьющегося стекла, хруст посуды, треск дерева.

В этом шуме ухо еле разбирает старческие мольбы о пощаде.

Зеваки начинают отодвигаться от дома, будто в любой момент на тротуар вылетит оконное стекло. Или им страшно, что кошмар, творящийся в магазине, их тоже засосет. Вдруг шум смолкает.

Над людскими головами вновь пролетает тихий гул.

Двери распахиваются, и солдаты выводят на улицу герра Финкеля. Тот еле ковыляет, волоча правую ногу. Но стоит бедняге запнуться, как солдаты, подхватив его под руки, начинают орать.

— Шагай! Быстро! Тверже шаг! — командуют они.

Герр Финкель с поникшей головой пробует было выполнить приказ, но лишь падает на колени. Ненадолго замерев в этой печальной позе, старик оседает на бок, приложившись головой о тротуар.