Завещание императора - Александр Старшинов

Посещения замужней матроны были весьма и весьма чреваты для Куки — там, где гражданскому ничего не грозило, военный мог получить по ушам очень даже пребольно. Помнится, Траян одного центуриона за то, что тот спал с женушкой военного трибуна, разжаловал и отправил в ссылку. Старичок, что дрых в хозяйской спальне, правда, не был военным трибуном (а если и был, то много-много лет тому назад), но Кука, обычно болтливый, об этом своем приключении старался держать рот на замке.

Детей матрона не рожала и никогда не беременела, так что любовным забавам отдавалась без всякой опаски. В конце концов Кука даже привязался к этой милашке и заказал искусному мастеру серебряное зеркало, на обратной стороне которого попросил изобразить себя со своей дикаркой. То есть совершенно обнаженными и предающимися любовным утехам. Что изумительно — женщине настолько понравился дерзкий подарок, что она не стеснялась пользоваться им прилюдно.

Однажды Кука, впав в ревниво-подозрительное состояние, умудрился заявиться в дом к любовнице без предупреждения. Что же он увидел? Его капризуля, обожавшая устраивать потасовки в полуголом виде, корпела над ткацким станком, как какая-нибудь Пенелопа, поджидавшая своего единственного обожаемого Улисса. Ткань на станке была не менее замечательная, нежели знаменитое полотно царицы Итаки, — тканье шло все вкривь, то уплотняясь до толщины войлока, то делаясь редким до прозрачности, обрывки же нитей и узлы торчали во все стороны.

— Чем это ты тут занята? — спросил Кука, расплываясь в довольной улыбке: оказывается, игрунья его — ну просто образец древнеримской добродетели, из тех, о которых в эпитафиях пишут как высшее достижение: она пряла шерсть. — Коврик для новой собачки делаешь?

Концовка этой сцены выглядела еще более неожиданно, нежели ее начало. Матрона прям-таки взвилась из-за ткацкого станка пантерой, завизжала так, что Кука присел от неожиданности, и запустила в него первым попавшимся. Попалась роскошная греческая ваза. Которую Кука, на счастье, умудрился поймать. Потом в него летели другие предметы — веретено, уток, детали ткацкого станка, клочья так и не обретшей своего места в полотне шерсти и само это полотно. Которое (это выяснилось, когда скандал улегся) на самом деле было вовсе не собачьим ковриком, а новой туникой для преторианца. То есть для него, Куки. Матрона планировала в календы января[37] преподнести милому такой вот сработанный собственными руками подарок.

Несмотря на скандал и вопли Кука был тронут до глубины души. Ну надо же — милонька, заинька пребывает вся в заботах о нем. В итоге по-своему преторианец даже привязался к этой красотке. Все мы обречены на привязанности. Вот Тиресий — он в своем даке-найденыше души не чает, отпустил на свободу и относится к мальчишке как к родному сыну. Малыш — тот прикован к своим машинам — кажется, живых существ так не любит, как какую-нибудь новенькую баллисту на полталанта. И чем чуднее машина, тем любимее. Фламма? Тот обожает книги. В этой библиотеке Приска, где сейчас валяется на складной кровати Кука, чуть ли не все книги — Фламмы. А Приск? Ну тот вообще любвеобилен — и жена, и детки, и мозаичная мастерская, и рисунки для этой мастерской, и каждая новая мозаика, исполненная по этому рисунку.

Адриан? Тот привязан к империи — к каждой ее части, каждой провинции и каждому городу, каждой почтовой станции и бесчисленным дорогам, к каждому легиону, к широкому серому, как клинок гладиуса, Данубию, к синему, как дорогая бирюза, озеру Ларий, к виноцветным морям и снежным вершинам Альп, к серебристым лавровым рощам и траурно-черным кипарисам. А Рим — всего лишь одна из жемчужин в сокровищнице имперских городов. За эту сокровищницу Адриан перегрызет любому горло и вырвет сердце…

Кука и сам не заметил, как заснул. Приснилось ему давнее — дакийские горы, тяжкий подъем по опасной дороге к перевалу. Так шел Кука вместе с Адрианом и Приском через Боуты по узкой обходной тропе. Вот и сейчас во сне и Адриан, и Приск карабкались впереди.

Приск вдруг обернулся, глянул недобро и сказал:

— Если Адриан сорвется в пропасть, мы упадем вниз.

Кука шагнул к краю и увидел, что под ногой — отвесная скала, и внизу, очень далеко внизу, — осыпь бритвенно острых камней. А по дну ущелья в полумраке пробирался мелкий ручеек. Камень выскользнул из-под калиги и полетел вниз. Бесшумно летел. Долго. И никак не мог достичь дна. И не было в этом мире ни звука, ни движения. Не колебалась листва, не касался кожи ветерок. Полная тишина и недвижность. И охватил Куку такой ужас, показалось ему, что он уже умер, и узкий ручеек внизу — на самом деле обещанный каждому Стикс. И при этом знал Кука, что видит всего лишь сон, но ужас от этого не становился меньше.

Спал он вроде бы крепко. Но слабый шум… едва слышный шорох — не снаружи, а внутри комнаты — заставил его вскочить. В следующий миг его руки сплелись с руками какого-то здоровяка, как понял Кука в следующий миг, выше него на целую голову. Нож, зажатый в пальцах незваного гостя, метил острием в шею преторианца.

Кука был не слаб — да и служба в легионе сил прибавила. Но с этим неведомо как проникшим в дом — сразу понял — не сладить. Понял это так отчетливо, как будто прочел на невидимом свитке свою Судьбу. Нет, он не сдался, он сопротивлялся яростно, до разрыва жил, до треска в костях, но ни на палец не сдвинул напавшего. Попытался перебороть, опрокинуть. Куда там! Парень стоял скалой. А острие все приближалось и приближалось к шее. Вот оно коснулось кожи…

Кука сделал последнее отчаянное усилие, и… человек вдруг дрогнул, ослабил хватку и начал оседать. В следующий миг пальцы убийцы разжались, и Кука отпрянул, еще не веря подобному чуду.

А парень рухнул подрубленным деревом. И тогда Кука разглядел, что за спиной павшего стоит Тиресий. Кука не видел старого товарища уже несколько лет — три года? Четыре? И вдруг возник неведомо откуда в тот миг, когда преторианец уже прощался с жизнью.

— Ты? — изумился Кука при виде Тиресия и несколько раз сильно фыркнул, будто застоявшийся в стойле жеребец. — Ты же там, на лимесе… Или уже получил письмо?

— Какое письмо? — спросил прибывший, переступая через массивное тело, — в спине убитого как раз под лопаткой торчал вогнанный по самую рукоять кинжал.

— Ты вовремя… — Кука плюхнулся на кровать. Тело ныло — каждым мускулом, каждой косточкой.

Тиресий деловито огляделся и сказал:

— Нужна какая-нибудь тряпка — если выну кинжал, то здесь все кровью залью… так о каком письме ты говорил?

— О том, что Приск отправил тебе вчера, — пробормотал Кука, сам уже понимая, что говорит чепуху.

— Нет, конечно, я ничего не получал. Да и как, если письмо отправлено вчера? Право, такое под силу только богам.

— Тогда почему ты здесь?

— Я же предсказатель.

— И ты… ты видел? Ну там… в своих снах… Мне грозит опасность?

— Вам всем — тебе, Приску, Кориолле, Фламме…

Тиресий наклонился над убитым, попробовал перевернуть, но тут же оставил попытку.

— Ну и здоровый… Настоящий кабан.

— Точно… — поддакнул Кука. — А что с телом будем делать?

— Ночью бросим в каком-нибудь переулке. Главное — не попасться в лапы вигилам.

Тиресий вышел, но вскоре вернулся, и не один, а с парнем лет шестнадцати, светловолосым, круглолицым и голубоглазым. Остриженный на римский манер, мальчишка и одет был как римлянин. С кухни он принес какую-то ветошь, Тиресий вытащил кинжал и тут же заткнул рану тряпьем, как пробкой, — чтобы кровь осталась внутри тела и не испятнала пол. Потом оттащил труп в угол и накрыл принесенной с кухни мешковиной. Впечатление было такое, что Тиресий всю жизнь промышлял наемным убийцей. Да, предсказатель ничуть не изменился. Разве чуть посмуглел, погрубел лицом.

— На кухне мне сказали, что привезут ночью дрова для очага, — стал развивать свой план Тиресий. — Их выгрузят, мы закинем труп в повозку, но из Города вывозить не станем — бросим где-нибудь в тупике. Пославший этого человека не станет заявлять префекту вигилов, что отправил убийцу в наш дом.

— Хорошо бы тогда узнать, кто его послал, — заметил Кука, искоса поглядывая на накрытое мешковиной тело.

Тиресий вернулся к трупу, приподнял мешковину.

— Гладиатор… — сказал, не задумываясь. — Шрамы на руках не от меча, а от трезубца. Здоровяк, к тому же упитанный — чтобы жир защищал на манер доспехов от рубящих ударов. Туника, однако, дорогая, скорее всего — уже вольный, подавшийся на службу к какому-нибудь богачу.

— К какому?

— Понятия не имею. Ошейника нет. На поясе кошель с несколькими монетами — и все. По лицу, разрезу глаз, смуглой коже — он откуда-то с Востока.

— А тебе прозрения на этот счет не было?

— Прозрение было одно: вас убить хотят. Ну а теперь расскажи, в чем дело.