Про тебя - Владимир Файнберг

— Спасибо. Я не спешу.

— Идемте, идёмте! — уговаривает Вадим, переводя дыхание. — Отец Василий сказал — через час вон там на лужайке нас разобьют на две группы. Одна будет дискутировать с австрийскими верующими, другая — с эфиопскими.

— О чём?

— Не знаю. А после обеда встреча с братом Пьером.

Они уходят в шатёр. А я остаюсь в очереди.

Теперь рядом со мной двое молодых ребят с зелёными рюкзачками на спинах. Судя по речи, то ли англичане, то ли американцы. Смешливые, конопатые парни, может быть, братья. Спрашивают по–английски из какой я страны. Услышав, что из России, сочувственно кивают, лица их становятся серьёзными.

Еще недели нет, как я уехал из Москвы, но как всегда кажется, что времени прошло гораздо больше, что там, в зыбком, тревожном мире, называемом Россия, сейчас происходят роковые события.

Охватывает ощущение дезертирства. Но скажи на милость, что я могу? Я чураюсь политики, давно понял — невозможно усовершенствовать мир, если каждый не станет изменять самого себя. Если бы каждый человек пришёл к такому же пониманию, всё было бы иным.

Очередь движется довольно быстро. И вот я уже оказываюсь под высоким сводом шатра, подхожу с подносом к одному из раздаточных столов, за которым вместе с двумя негритянками стоят Катя и Оля.

Девушки улыбаются мне. Катя наливает кофе в большую красную чашку. Оля поочерёдно достаёт из трёх корзин и выкладывает на мой поднос круглую булочку, порцию масла и грушу. Сегодня Олино лицо не нагримировано. Нежное, светится. Словно не было того, что случилось вчера ночью в автобусе.

Отхожу с подносом, ищу свободный столик. Катя нагоняет меня, говорит:

— Она мне все рассказала! Спасибо вам.

Она убегает обратно, а меня к своему столику уже зовут Нина Алексеевна и Вадим.

Приходится притвориться, что я их не заметил. Выхожу с подносом наружу. Поодаль на зелёной лужайке стоят белые пластиковые стулья. Сажусь на один из них, кладу поднос на колени.

Булочка. Масло. Груша. Кофе. Идеальный завтрак для меня. Да ещё на свежем воздухе.

Прохладно. Все‑таки конец сентября. Легкий ветерок играет прядью надо лбом…

Нужно отнести обратно чашку. А я все сижу, не в силах расстаться с дарованным мне мигом покоя. Воробушки, совсем московские, скачут у ног, выискивают в траве обронённые крошки. Неяркое солнце стоит над бескрайней долиной. Тишина.

Но вот уже повалили из шатра люди. Вон отец Василий, Игорь, Акын О'кеич, Нина Алексеевна с Вадимом. Идут сюда вместе с группой высоких, темнокожих юношей в пёстрых одеждах.

Встаю. Прохожу мимо них со своим подносом и чашкой.

— Возвращайтесь скорей, — говорит отец Василий. — Дискуссия.

— На какую тему?

— Будем делиться опытом подражания Христу.

Мгновение смотрю на него, на Игоря… И ухожу в шатёр.

— Идите сюда! К нам! — Зовет меня Ольга.

После завтрака все уже прибрано. В разных концах огромного помещения за чистыми столиками друг против друга расположилось множество групп.

Подсаживаюсь к той, где сидят Ольга с Георгием, Катя, Тонечка, Светлана и её мать, а также Николай с Вахтангом.

Надя, оказывается, участвует во встрече с итальянскими католиками, которая происходит в другом месте. Там же Миша и Лена.

А здесь перед нами люди из Австрии. Благообразные. Благожелательно улыбаются. И мы улыбаемся им в ответ.

А говорить не о чем.

Странная затея — дискутировать о религиозных проблемах с незнакомыми людьми из незнакомой страны. Георгий, оказывается, неплохо знает немецкий, переводит. Выясняется, что австрийцы на свои деньги наняли микроавтобус, приехали сюда «в надежде обрести Бога»…

Тонечка кивает седою головкой — и она, она тоже прибыла с этой целью.

Снова улыбаемся друг другу. Мне неловко перед этой худой респектабельной дамой, перед этим улыбчивым юношей, вероятно её сыном, перед некрасивой девицей с костылями, перед этими скромными молодыми супругами.

Австрийцы вежливо расспрашивают о погоде в Москве, о восстановлении храма Христа Спасителя, о Ельцине.

Говорить не о чем. Решаюсь спасти ситуацию.

— Хотите расскажу вам о Марии? О старой женщине, живущей на греческом острове Скиатос? О подлинной христианской святой, которая и думать не думает, не знает о своей святости.

Пока Георгий переводит, глаза всех устремляются на меня.

Рассказывая о Марии, я вижу её. Вижу скорбное лицо. Вижу, как во время богослужения она стоит в церкви. Всегда в задних рядах прихожан. Вижу её тщательно заштопанную вечно чёрную одежду, стоптанные башмаки. Давно похоронившая любимого мужа — простого рыбака, одинокая, она, не имея ничего, кроме жалкой пенсии, ухитряется помогать всем. Всегда неожиданно возникает там, где трудно, где кто‑то болен. На жалкие гроши позволяет себе купить игрушку для больного ребёнка, принести кастрюлю супа в дом голодного и при этом вдруг так улыбнётся, что у человека отлегает от сердца

Рассказываю о том, какое участие приняла Мария в моей судьбе — никому неизвестного иностранца, оказавшегося на этом острове прошлой зимой.

Трудно понять, на что она существует, старая, больная, никогда ничего не просящая для себя у Бога.

Скажи, почему они прослезились, эти австрийцы, почему плачут Ольга, Катя, Светлана? Почему у самого першит в горле?

Кто‑то касается моего плеча. Это отец Василий.

— Дорогие мои, что ж вы так засиделись? Час дня. Пора в храм, на молитву. Нехорошо опаздывать.

Действительно, пространство под куполом шатра пусто. Мы все словно очнулись.

Под предводительством отца Василия австрийцы и наши торопливо идут к храму.

А я отстаю.

Вспоминаю о неминуемой перспективе встречи с Игорем. Стоило ли ехать во Францию, чтобы вместо Франции все семь дней видеть перед собой лицо этого московского хлыща с его косичкой и серьгой в ухе? Там, в Греции, Марии не было дела до моей национальности. И сейчас этим австрийцам тоже не было дела.

Прохожу мимо телефонной будки. Приостанавливаюсь. Может быть, это нехорошо, но как на духу, признаюсь: во мне крепнет решение позвонить Ире в Париж. Если она сейчас там, если примет — сбегу отсюда. А когда автобус прибудет в монастырь под Парижем, присоединюсь к нашим паломникам, вместе со всеми двинусь в обратный путь.

Я уже знаю, что обязательно осуществлю эту идею, хотя наверняка буду подвергнут всеобщему осуждению.

Подходя к храму, замечаю слева за деревьями приземистый домик, очевидно, тот самый, о котором говорила Нина Алексеевна. Действительно, у дверей на разных языках написано, что здесь обменивают валюту, продают автобусные и железнодорожные билеты, телефонные карточки.

Испытываю сильнейшую тягу сейчас же произвести все необходимые операции.

А вдруг я неправ? Вдруг это не что иное как искушение?

Вхожу в храм.

Полутьма. Осторожно пробираюсь между людьми. Наконец нахожу свободное место прямо на полу. Усаживаюсь.

Из динамиков льётся дивная музыка, звучит хор, хрустальный детский голосок выводит «Аллилуиа, аллилуиа…»

Вокруг тесно сидят незнакомые юноши и девушки. Один из темнокожих парней почему‑то хихикает. Приятель пытается шёпотом урезонить его, затем начинает смеяться сам.

Свет полностью гаснет. Смолкает хор. Пауза для медитации.

Закрываю глаза. Пытаюсь довериться атмосфере храма, включиться в молитвенный настрой. И тут же впервые не во сне, а просто в темноте закрытых глаз возникает, проявляется лицо старого человека с короткой шкиперской бородкой. Взор его требовательно, повелительно смотрит в самую душу…

«Господи, помилуй, Господи, помилуй…» — шепчут мои губы. Ну скажи, пожалуйста, что это такое? Что за наваждение? Что за мистика?

В голове складывается, звучит чужим голосом фраза. Даже не фраза, а зов: «Должен ехать, куда хотел ехать».

Лицо старика размывается, пропадает.

Открываю глаза. Безмолвная процессия монахов в белых одеждах проплывает к двери у сцены.

Как ты думаешь, кем в глубине души считают себя эти монахи? Актерами? А нас — статистами? Или искренне верят, что здесь каждый раз перед завтраком и обедом происходит таинство единения человека с Богом? Без покаянной исповеди, литургии и причастия?

Я чувствую себя уродом, отщепенцем, и здесь выпадающим, выламывающимся из общего ряда, чувствую острую потребность исповедаться, хоть с кем‑нибудь посоветоваться, поговорить, поделиться сомнениями.

Не с кем.

В голове продолжает звучать — «Должен ехать, куда хотел ехать». Вместе со всеми иду к выходу.

Солнечно. На небе ни облачка. И в то же время ощущается приближение ненастья. Воздух влажен. Шелестят под ветром пышные кроны деревьев.

Надо идти обедать. Как в больнице. Или в пионерлагере. Снова стою в очереди к шатру.

Мимо вместе с Игорем проходит отец Василий, напоминает — через час встреча всех наших с братом Пьером.