Бородино - Евгений Тарле

Этот диспут пришлось круто прервать: «Не здесь, государь! Ваше место! Смотрите: русские нас заметили, на нас наводят пушки!

Наполеон отъехал, отказавшись штурмовать Горки. Это было приблизительно в пятом часу пополудни. А спустя часа два (после 6 часов и позже) император отказался также от попытки прорыва новой позиции русских войск, устроенной Кутузовым в вечерние часы и закрывавшей перед ним обе дороги в Москву-одну северную, пролегавшую близ тех же Горок, и другую южную, проходившую близ Утицы. Во всяком случае Наполеон принужден был признать, что путем военной победы над русской армией ему войти в Москву не удастся.

Французские историки сплошь, даже те, которые соглашаются признавать ошибки и просчеты Наполеона, очень подчеркивают такие «извиняющие» обстоятельства, как «нездоровье» императора, породившее именно в день Бородина его нерешительность, и т. д. О том, почему хилый, израненный и потерявший глаз в былых сражениях 67-летний старик, которому оставалось жить семь месяцев, должен считаться более здоровым и крепким, чем 43-летний император (чуть ли не во всех бюллетениях и письмах из России в Париж твердивший о своем вожделенном здравии),-это объясняется исключительно тем, что при Бородине Наполеон потерпел поражение, а Кутузов имел успех. Но почему распоряжения Наполеона объясняются его не существовавшей «нерешительностью»? Это по меньшей мере наивно и рассчитано на невежество читателей. Вот после взятия люнета Раевского он стоит перед Горками. Около него начальник его штаба маршал Бертье, король неаполитанский Мюрат, бывший его посол в Петербурге обер-шталмейстер Коленкур, храбрец маршал Бессьер. Что же, они тоже все вместе и порознь каждый внезапно заболели и стали такими же «нерешительными», как и сам Наполеон? А они единодушно, с жаром убеждали его, что штурмовать Горки немыслимо. Нет, Наполеон и его штаб никогда до войны 1812 г. нерешительностью не страдали. Но между ранними утренними часами 7 сентября, когда они громко говорили о новом Аустерлице, и пятым часом пополудни, когда император и его свита отъехали прочь от Горок, или шестым и седьмым часом пополудни, когда перед ними стеной стала новая линия русских войск, «третья позиция», легло уже грозное, кровавое Бородино, страшнейшее из «пятидесяти сражений», которые за всю свою жизнь Наполеон дал и поминал впоследствии. И повторить борьбу за флеши или за батарею Раевского уже представлялось просто невозможным,- и никакая решительность и никакие 20 тысяч гвардейского резерва уже ничего тут коренным образом исправить не могли.

Так окончилась борьба за центральную батарею (люнет Раевского) на Курганной высоте.

Как ответить совершенно беспристрастно на вопрос, что дала Наполеону эта новая, еще превзошедшая бойню за Багратионовы флеши, страшная резня в центре русской армии? Ровно ничего: удовольствие владеть батареей Раевского с четвертого часа пополудни 26 августа (7 сентября) до предрассветных часов 27 августа (8 сентября): «генералу-от-инфантерии Милорадовичу поручил я (писал Кутузов) перед рассветом снова занять курган, против центра лежащей, несколькими батальонами и артиллерией». Милорадович уже никого не нашел на батарее: французы покинули ее еще раньше, чем стала ночью уходить наполеоновская армия. Вдумаемся хотя бы в этот факт: ведь Наполеон не торопился бы так, в виду своей армии, уходить поскорее и подальше, если бы у него была хоть тень надежды на возобновление Кутузовым сражения на другой день (а это предположение владело умами его штаба и им самим вечером 26 августа),-он ни за что не отказался бы от спешного приведения в порядок укрепления, стоившего столько французской крови. Но он явно не желал возобновления битвы, зная, что немедленного нового Бородина его армия может не выдержать. И самые пылкие его бойцы, и «храбрый из храбрых» маршал Ней, как его справедливо назвал император, и лихой кавалерист Мюрат, король неаполитанский, и маршал Даву, герой громадных выигранных им битв при Ауэрштадте, при Экмюле, и не думали его отговаривать от скорейшего ухода с поля битвы. Они-то знали очень хорошо, что битва ими не выиграна, как велено было говорить, а проиграна, и что их солдаты, такие же испытанные в боях храбрецы, как и они сами, так мрачны не потому, что ложатся спать голодными (провиант и рационы водки, как везде у них было в эту кампанию, опоздали), а потому что русские разгромили их лучшие корпуса. Громкоголосый хор стонов и хрипа искалеченных и умирающих товарищей мешал их сну, несмотря на страшную усталость.

Генерал-майор граф Кутайсов, начальник артиллерии русской армии, был убит в борьбе за батарею Раевского, но его предсмертный приказ исполнялся в точности его артиллеристами, любившими и помнившими его геройскую роль еще со времени битвы под Прейсиш-Эйлау 8 февраля 1807 г.: «Подтвердить от меня во всех ротах, чтобы они с позиции не снимались, пока неприятель не сядет верхом на пушки. Сказать командирам и всем гг. офицерам, что, отважно держась на самом близком картечном выстреле, можно достигнуть того, чтобы неприятелю не уступить ни шагу позиции. Артиллерия должна жертвовать собою: пусть возьмут Вас с орудиями, но последний картечный выстрел выпустить в упор, и батарея, которая таким образом будет взята, нанесет неприятелю вред, вполне искупающий потерю орудий»31.

Завет Кутайсова был исполнен в точности до победоносного для русской артиллерии конечного момента Бородинского сражения.

Дружная взаимопомощь всех трех родов оружия в Бородинском сражении сказывалась на каждом шагу на всех стадиях борьбы за батарею Раевского. Вот типичная в этом смысле картина с натуры последних боев перед батареей Раевского. Французы шли колонной. «Колонна эта была похожа на беспрерывный прилив и отлив моря,-писал Н. Любенков, - она то подавалась назад, то приближалась, в некоторые мгновения движения ее от действия нашей батареи были на одном месте, она колебалась, вдруг приблизилась. Эскадроны уланского полка бросились в атаку, но по малому числу людей не могли выдержать ее; колонна открыла убийственный батальный огонь, кавалерия наша была отбита и возвратилась. Граф Сиверс, бесстрашие которого в этот день было свыше всякого описания, видя, что не остается у нас более зарядов, приказал взять на передки, и прикрыл наше отступление егерями.

Мы сделали последний прощальный залп из целой батареи. Французы совершенно смешались, но опять строились почти пред батареей; тут Рязанский и Брестский полки грянули ура! и бросились на штыки. Здесь нет средств передать всего ожесточения, с которым наши солдаты бросались; это бой свирепых тигров, а не людей, и так как обе стороны решились лечь на месте, изломанные ружья не останавливали, бились прикладами, тесаками; рукопашный бой ужасен, убийство продолжалось с полчаса. Обе колонны ни с места, они возвышались, громоздились на мертвых телах. Малый последний резерв наш, с громовым ypa! бросился к терзающимся колоннам, более никого уже не оставалось - и мрачная убийственная колонна французских гренадер опрокинута, рассеяна и истреблена; мало возвратилось и наших. Единоборство колонн похоже было на бойню, лафеты наши были прострелены, люди и лошади перебиты… мы все были окровавлены, одеяния наши изорваны… лица наши в пыли, закоптелые пороховым дымом, уста засохли… Ночь провели на трупах и раненых…»37.

Тут приходится коснуться пресловутой легенды, которая в различных выражениях и словесных сочетаниях приписывается французскими историками (а за ними и историками других национальностей) Наполеону. Мы говорим о словах, сказанных Наполеоном в ответ маршалам, просившим у него, чтобы он дозволил дать гвардию: император будто бы ответил, что за столько-то лье (цифра варьируется) от Франции он не может рисковать последним резервом. Тут сомнению подвергается не вопрос, а ответ, точнее: как должно объяснять эти слова Наполеона. Конечно, маршалы просили у императора гвардию или часть гвардии, видя, что они и у флешей и, позднее, у батареи Раевского не могут, неся огромные потери, справиться с русской отчаянной обороной. Наполеон едва ли мог сказать (если бы даже так думал) о гвардии, как о своем «последнем резерве», тем более, что в свое время он уже и решил пустить в дело в этом же Бородинском сражении молодую гвардию, причем этот приказ никакого действия на военные события не оказал. А не дал он всей гвардии по той весьма удобопонятной причине, что Кутузов так умело и всесторонне обдуманно воспользовался преимуществами избранной местности и так удачна была тактика его обороны, что и гвардия уже не могла помочь одержать ту победу, какая была Наполеону нужна. Если бы он и дал всю гвардию, он, правда, мог бы рассчитывать скорее взять Багратионовы флеши и потеснить русские войска несколько раньше, чем это случилось в действительности. А дальше? Ведь, даже уложив на этом деле всю гвардию или хоть часть ее, разве мог Наполеон достигнуть того, что ему было единственно необходимо? То есть, разве мог бы он тотчас же после взятия флешей «с хода» бросить массированную пехоту и конницу от Семеновского на центр русской позиции, овладеть штурмом Курганной высотой и батареей Раевского (уже после ночных и предутренних часов работы превращенной в очень укрепленный «сомкнутый люнет», как ее называл один из ее строителей, военный инженер Богданов). Ничего подобного ни Наполеон, ни Евгений Богарне, ни Латур-Мобур, ни Монбрен сделать уже не могли никак, ни с гвардией, ни без гвардии. Наполеон и маршал Бертье, с ним неотлучно бывший, это хорошо понимали. Но, конечно, авторами «патриотической легенды» и особенно маршалам очень хотелось изображать дело так, что, мол, русские уже совсем погибали, и если бы не растерянность и внезапно напавшая на Наполеона «нерешительность», то блестящая победа была бы одержана. Если Наполеон, произнеся слова, которые ему приписывают, серьезно имел в виду, что вся его надежда на спасение его армии и, следовательно, спасение его мировой империи покоится только на неполных 20 тысячах гвардейских солдат, как на последнем резерве, то этим самым он вполне категорически признал бы себя уже совсем безнадежно побежденным. Если он (это ясно по многим признакам) и чувствовал, что события развертываются вовсе не так, как он о том мечтал, начиная атаку на позиции Багратиона, то уже после кровопролитного и неоднократного отбрасывания лучших французских корпусов прочь от флешей, он никогда не повторял бодрых слов о «солнце Аустерлица», якобы подымающемся на Бородинском поле. Нет, вовсе не в гвардии было дело, и он знал, что. поскольку его основной целью был штурм русских позиций, разгром русской армии и обращение ее в паническое бегство, а целью Кутузова было победоносное отражение наполеоновских сил и сохранение русской армии в таком виде, что за нею оставалась бы возможность большей инициативы, которая за ней и была с того момента, когда русский полководец остановился на бородинских полях,- постольку Кутузов уже победил, а он, непобедимый завоеватель, уже побежден. Что Бородино потребовало таких неслыханных жертв и что русские получили поэтому нужное время для восполнения этих потерь и перехода затем в победоносное контрнаступление,-этого Наполеон тогда еще не знал. Но и того, что было перед глазами у него, когда его лошадь ступала по трупам перед заваленной ими батареей Раевского, к которой он подъезжал, этого было достаточно.