Зарево - Флориан Новицкий

class="p1">— Тот последний. 36 градусов влево.

— У меня он не последний, — отвечаю. — До последнего еще далеко.

Оба мы видим по-разному, так как ведем наблюдение с разных мест. А пожаров много, очень много. Горизонт затягивают огромные тучи дыма, а ночью багряная луна сверлит врата небесные. Временами темноту прорезают светлые бусинки пулеметных очередей, направляемых в неуловимых «кукурузников». В таких условиях работа артиллерийского разведчика-наблюдателя, даже при применении самых совершенных методов, просто невозможна. Вмешиваются топографы, работающие с картой на основе наших данных.

— Что вы там делаете, черт возьми?! — кричат они из подвала.

Прага постепенно возвращается к жизни. На улице Тарговой идет бойкая торговля. В ларьках помидоры и другие овощи. Вокруг рвутся снаряды, но никого это не пугает, в этом не видят ничего необычного.

На огневых позициях ребята ругаются на чем свет стоит.

— Нельзя ли им чем-нибудь помочь? Перебьют их там всех до одного, этих повстанцев!

Пишут мелом на снарядах: «За Варшаву», «За Родину»,«За свободу», «За народ». Огонь ведем по данным авиаразведки. Наши данные не годятся. Они могут только повредить, поскольку мы не знаем, где расположены позиции повстанцев. С этими позициями настоящая путаница. Мы видим это по частому переносу огня по фронту и глубине.

Но мы не знаем общего стратегического положения. Знаем только, что форсирование Вислы без соответствующей подготовки адски трудная задача. Знаем это по своему опыту форсирования Буга. Однако, несмотря ни на что, очень хотим помочь борющейся Варшаве.

То, о чем мы так сильно мечтали, начинает осуществляться. Наш наблюдательный пункт переносим на улицу Вашингтона, в направлении моста Понятовского. Срочно готовим новые огневые данные. Идем на помощь повстанцам в районе Чернякува. Батальоны дивизии имени Траугутта переправляются через Вислу. «Правда» публикует фотографию польских автоматчиков в действии на чернякувском плацдарме. Там действует группировка повстанцев «Радослав». Действует — слишком сильно сказано, погибает.

Наши и повстанцы молят об огне. Огонь даем непрерывно.

Грузы, сброшенные на парашютах союзниками, не могут попасть к повстанцам, поскольку район их действий быстро сокращается. Гибнут наши саперы на переправе, вместе с повстанцами гибнут наши автоматчики на чернякувском плацдарме. Наступление захлебывается. Плацдарм потерян. Варшава горит и гибнет, исчезает на наших глазах.

В одном из окон отеля «Европейский» замечаем сверкание стекол. Это, очевидно, сверкание линз бинокля, оно означает, что там находится наблюдательный пункт вражеской артиллерии. Докладываю об этом командиру. Прячусь за фрамугу окна, так как гитлеровцы, предполагая размещение наших наблюдательных пунктов во всех больших домах левобережной части Варшавы, в целях профилактики поливают их свинцом. Нужно уметь почувствовать, когда можно вести наблюдение.

Командир бесцеремонно отодвигает меня от стереотрубы, которая направлена на фашистский НП. С минуту смотрит, наслаждаясь целью. Однако, прежде чем он успел схватить трубку телефона, чтобы подать команду, раздался оглушительный взрыв. Дом встряхнуло.

«Опередили нас, черт возьми», — подумал я, очутившись тремя этажами ниже. К счастью, все окончилось небольшими ушибами.

В ЛЮБЛИНЕ

Прага. Начало октября 1944 года. Я сидел в штабе бригады в ожидании приказа о выезде. До передовой было не больше 18—20 километров. С середины июля мне не приходилось находиться на таком удаленном от фронта расстоянии. Я полностью расслабился, иначе смотрел на мир, более рационально оценивал обстановку. Фронт же гудел настораживающе громко.

— Не планируется сегодня какое-нибудь наступление? — спросил я писаря. Они обычно все знают.

— Нет, так гремит всегда, — буркнул он, не переставая скрипеть пером.

Странно, но там, на передовой, фронт казался мне спокойным и сдержанным. Отсюда же он представляется жестоким, хищным, страшным, словно бы там безраздельно господствовала стихия пороха, стали и механизмов. Я начинаю понимать, почему группы пополнения из запасных полков порой слишком долго разыскивают свои части назначения.

Там, на передовой, были товарищи, там мы знали своих командиров, их привычки, характер. Соблюдение распорядка дня, довольно точное знание привычек противника позволяли — правда, довольно ограниченным образом — найти время для себя, для своих дел, для своей маленькой личной жизни.

Там, известно, засечка целей, пристрелка батареи по вспомогательным ориентирам, огневой шквал, артподготовка, методический огонь, отдых, нагоняи от начальства, выполнение дополнительных заданий, оказание помощи гражданскому населению и так далее. Здесь же — суровый облик капрал-писаря, старательно вычищенные мундиры «штабного общества», состоящего из людей, различных по чину и по специальности, что вынуждает меня бесконечно, хотя и не очень старательно, вытягиваться по стойке «смирно».

В душу закрадывается опасение: если уж здесь, в штабе, чувствуешь себя чужим, то что будет в Люблине?

— Гражданин капрал, разрешите обратиться…

— Ну, чего?

— Нельзя ли отказаться от военной школы?

Капрал поднял голову, отодвинул подальше от себя фуражку, потом окунул перо в фиолетовую гущу чернил, старательно отер его конец о горлышко чернильницы, уставил свое широкое, толстощекое лицо на меня, деланно улыбнулся и процедил сквозь зубы:

— Такого дурака еще не видел.

— Извините.

— Не за что, здесь не королевский двор.

«Сам ты дурак, — подумал я, — штабная крыса, Какой из меня офицер, да еще политический? Офицеры — люди образованные, знают синусы-косинусы, еду рассчитывают на калории, читают на память Мицкевича, Пушкина, знают историю…»

— Фамилия? — выпалил внезапно капрал.

— Новицкий! — вздрогнув, ответил я.

— Чего дрожишь, ты, кандидат в святые апостолы…

— А ты чего, штабной сводник! — крикнул я в отчаянии.

— Только не на «ты», только не на «ты», щенок! Думаешь, если понюхал немного пороху и на тебе помятый мундир, то можешь быть запанибрата с унтер-офицерами?! — все более повышая голос, произнес капрал. — Эти два лычка, ты думаешь, я получил от ксендза на первом причастии? Как называются в уставе эти два лычка на погонах, пришитых к гимнастерке с пуговицами, на которых изображен орел?.. Ну… как?

Ненависть моя росла, но одновременно созревало и решение: стану офицером, пусть даже придется носом землю рыть, хотя бы только для того, чтобы этих типов научить быть людьми, отучить их измываться над более слабыми.

— Тогда почему же гражданин капрал сам не пошел туда? — показал я в направлении гудящего фронта.

— Это не твое дело. Здесь тоже нужны люди.

— Вот именно, люди…

— Что ты хочешь этим сказать, канонир?

— Только не канонир, а бомбардир[2]. Следовательно, разница между нами только одно лычко. А там нужны сильные, смелые…

— Не болтайте! — резко оборвал меня капрал. — Почему же тогда не носите знаки различия?

— Потому что только вчера пришел приказ о присвоении мне звания! А меня сразу же откомандировали в школу. Кроме того, у меня нет тесемки для лычек.

Этот резкий диалог продолжался бы бесконечно, если бы в дверях не показался капитан.

— Ну, курсант, готов в путь? — обратился он ко