Последний платеж - Александр Дюма

— Я не совсем точно выразился, мадам, — счел нужным поправиться их собеседник. — Все творения Пушкина по-своему прекрасны, глубоки, мощны, но сердце женщины наверняка обладает особенной восприимчивостью и требовательностью. Значит, неизбежен и особый, наиболее тонкий отбор! Палитра Пушкина была необычайно широка. Ему могли позавидовать и Вольтер, и Рабле, но его обняли бы и Вергилий, и Данте!

— Как странно! — сказала вдруг Гайде, даже остановившись. — Имя убийцы Пушкина почти совпадает с именем его величайшего предшественника в поэзии.

— Два полюса, две крайние точки… — задумчиво добавил к этому Эдмон. — Сверхгениальность, сверхзлодеяние… Данте и Дантес… Наверняка названные вами Вергилий и Данте воспитали в Александре Пушкине его не только русский, но и всемирный гений.

Вспомнились, правда, и слова того же Жуковского:

«Поэту труднее стать всемирным, нежели великому прозаику… Мигель Сервантес доступен неизмеримо больше, нежели мощный Камоэнс и веселый рассказчик Бокассио более знаменит, нежели Торквато Тассо».

Но он же, милый Василий Жуковский, высказал твердую уверенность: «Пушкин мнил себя лишь народным поэтом, национальным, русским певцом красоты и жизни… Пройдут годы и его имя станет родным для всех народов мира!»

Снова и снова переживал и продумывал Эдмон Дантес, как прихоть Судьбы, которая привела его в Россию почти недоброжелателем из-за почитаемого им Наполеона, вдруг словно по мановению волшебной палочки превратила его почти в патриота России, в настойчивого, до конца решительного мстителя за этого русского, праху которого он даже пришел сейчас поклониться!

Воистину неисповедимы пути ее — всемирной властительницы Судьбы!

За обедом все его участники, побывавшие у гроба Пушкина, держались задумчиво, не шумно, как будто покойный находился где-то совсем недалеко, рядом, и всякая шумная шутка, смех или возглас могли оскорбить эту близость.

Один только старичок, отец, не уставал негодующе повторять:

— Сколько раз говорил ему я: иди в дипломаты! По министерству иностранных дел служить! Если не министра добьешься, то амбасадора непременно. Или как это у них называть принято — чрезвычайного и полномочного посла. Всю свою, увы, недолгую жизнь мечтал он о заграничных путешествиях, уж такого-то наездился бы в посольском ранге! И хоть бы какие помехи ему были — на трех языках говорил в совершенстве, помимо своего русского… И за француза, и за англичанина мог сойти, и даже за немца. И друг его по лицею Горчаков в персоны вышел — одного слова было бы довольно. Хочу, мог и все! Сейчас же были бы забыты все его юношеские шалости и провинности! Все его мальчишеское «анфантеррибльство». Так нет — не желаю чиновником становиться…

Старик больше бормотал по-русски, видимо, начиная уже забывать французскую светскую речь. И Эдмону было почти не по силам следить за его старческим шепотом. Но услужливо-заботливый Гуренин старался переводить ему кое-что наиболее существенное из болтовни старца, и Эдмон мог теперь уже составить окончательное представление о характере великого поэта.

— Да, да, он, конечно, не хотел стать государственным чиновником даже и самого высокого ранга. Это был признак настоящего служителя Муз — самоотверженного и преданного жреца Аполлона. Он был редактором и издателем одного из самых лучших, передовых журналов России с красивым названием «Северные цветы». Даже Жуковский был по сравнению с ним не свободен, пусть и в высокой и почетной своей роли наставника цесаревича, дофина России.

Все наивные старания старика вызвать за обеденным столом сколько-нибудь заметное оживление (как же иначе, заграничные гости пожаловали), так и не увенчалась успехом. Не было ни тостов, ни братания, ни даже хотя бы какого-нибудь спора… Дыхание траура и печали все время висело над столом и даже задорно шумевший самовар не мог побороть скорби, царившей в сельском усадебном доме Пушкиных…

Теперь гостям предстоял путь до недалекой Риги.

Глава IX

ДЯДЯ И ПЛЕМЯННИК

К старинному, много раз менявшему хозяев, городу Риге, который расположен в устье могучей, хотя и длинной реки Двины, текущей от дремучих лесов Литвы, карета графа Монте-Кристо подъезжала примерно через полтора ездовых суток после Михайловского. Золото графа делало свое дело. Свежие кони давались на почтовых станциях мгновенно и безотказно, а оставшийся бессменно на козлах все тот же бородатый, героически-неутомимый ямщик только покрякивал и покрикивал в преддверии незаурядных чаевых.

— А ну, залетные, повеселей! Не простых людей везете, титулованных…

В этом, возможно, таилась и усмешка труженика по адресу богатых и знатных. Кони слушались, несли карету безотказно, делая по четыре, по три лье в час.

Рига — совершенно не похожий на внутренние города России. Только с Санкт-Петербургом имелось некоторое сходство. Почти одинаковыми у них были шпили, приземистые колокольни-башни. Приморский город Рига своим бытом и говором отличался от России. Французские гости приехали словно в иную страну.

А когда подъехали ближе к порту, здесь их совсем охватило что-то схожее для Эдмона с родным его Марселем. Отличалась все же многоводная, широкая, как бы плечистая река Двина, которая образовывала дополнительный залив, глубоко внедрявшийся в город. Лес мачт и рей, знакомый и дорогой сердцу запах корабельной смолы, перебранки и переклички матросов — порт жил своей обычной, повседневной жизнью: одни корабли неподвижно стояли под погрузкой или разгрузкой; другие — чистили и ремонтировали; третьи — неторопливо подходили к пирсам, на отшвартовку, ведомые опытными, осторожными лоцманами; четвертые — напротив, так же неторопливо отчалив, двигались к выходу в открытое море, не синевшее здесь, как синеют южные моря, а скорее как-то розовеющее или желтеющее на горизонте. Возможно, это было игрой солнца, не больше, но ведь могло быть и постоянной характерной окраской этого северного Балтийского моря.

Гуренин, до конца любезный, искал взглядом не какой-нибудь из многочисленных, стоявших здесь парусников-бригов, шхун, шлюпок, он искал нечто другое. И вот удовлетворенно вскричал:

— Есть! На причале!

Обернувшись к слегка недоумевающему Эдмону, он пояснил:

— В определенные дни сюда приходят, вернее заходят по пути из Петербурга или в Петербург два пироскафа «Ганзаферейн» и «Николай», первые и пока что единственные на Балтийском море пароходы. Они и надежнее и быстроходнее, и комфортабельнее бродящих здесь парусников. Необходимо, не откладывая, поспешить к стоящему вон там пароходу и приобрести на нем приличные места. Каюты пока что безумно дороги, и спрос на них еще не велик, поэтому есть шансы попасть на эту морскую новинку!