Альманах Felis №002: Лики Войны - Николай Орлов

– Ты чего?

– Ничего, голову обнесло, – ответил он резко, обозлившись и на себя и на жену почему-то. – Этот проклятый телевизор, я когда-нибудь с балкона его сброшу!

– Смоли меньше! – взъярилась жена. – Сигарету изо рта не выпускаешь! Телевизор ему на нервы действует!

Он промолчал, сидел, опустив голову, и прислушивался к сердцу. Ретивое будто утихомирилось, и он продолжил более осторожный разговор с женой:

– Сто раз будут передавать эти проклятые сериалы, и ты будешь смотреть. Такая любительница на старости лет стала – страсть прямо!

– А я не могу смотреть твою войну, аж телевизор дрожит, когда стреляют. Тебе же хоть бы хны, сидишь как истукан! – взвилась жена, явно давая понять ему, что не собирается уступать.

Он махнул рукой, но все-таки усмехнулся, не оставляя своей позиции в споре:

– Ладно, ты всегда права, но войну не трожь. Она у меня осталась вот где! – похлопал здоровой рукой по сердцу, к которому продолжал прислушиваться.

Теперь усмехнулась жена, но по-своему.

– А ты левой покажи, где у тебя хранится она, проклятущая!

Левой у него не было. Вернее, она осталась, но давным–давно напоминала ощипанное птичье крыло: у нее не хватало кисти…

Тогда тоже была осень. После достаточно длительного затишья, казалось, что даже воздух был насыщен ожиданием скорого наступления. Его отобрали в специальную роту, которую формировали из солдат крепких и выносливых. Кто-то позже, в шутку, непонятно почему, назвал эту роту «гренадерской», хотя на гренадеров прошлых лет, они никак не тянули – ни ростом, ни статью.

Роту тайно отвели в близкий тыл, где всем бойцам раздали стальные нагрудники СН-42, похожие на кирасы, и для привыкания к ним, устраивали учебные атаки. Бежать с полным боекомплектом и автоматом, да еще тащить на себе 3.5 килограмма брони было совсем нелегко. Мало того, при падениях и передвижении ползком, кираса немилосердно набивала на теле синяки, хотя внутри ее была специальная прокладка. Однако вскоре кто-то придумал. Бойцы отрезали у ватников рукава и надевали кирасы поверх ватников. При беге задыхались от жары, но всё же так было сподручней – пар костей не ломит.

«Гренадеры» должны были наступать в первых рядах атакующих.

Они тогда вышибли фашистов из первой линии их траншей. Как все его товарищи, он кричал что-то, стрелял из автомата по убегающим врагам. Несколько пуль попали в его кирасу, на счастье – не пробили. Видел, как из блиндажа сиганул здоровенный немец в исподней рубахе. Наметанным глазом сразу определил по сапогам: офицер! Наверное, он, враг, почувствовал его близость. Обернулся и вскинул пистолет…

Кираса выдержала прямое попадание, а то бы лежать ему там мертвяком. И он, выругавшись, полоснул из автомата. Не целясь. И увидел, как дырками лопнула белая рубаха на спине врага. И в это мгновение что-то секануло его по левой руке. Не больно, но хлестко. Автомат обвис стволом вниз, будто надорвавшись от стрельбы.

Он поглядел на тупо ноющую левую руку и до помутнения в голове испугался – кисти не было. Как будто ветром сдуло. А ведь он крепко сжимал ею диск автомата.

– Гад! – уже осознанно сказал он, глядя на изувеченную руку, из ее рваного, никудышного конца закапала кровь. – Гад!..

Падая, он уже плакал. Потому что молодым еще был, и руку очень жалко стало: ведь тот последний для него осенний день войны только начинался, и запасной руки в его вещмешке не имелось. Потом в санбате врачи писали на него бумаги и все допытывались: а как, а чем? И он твердил одно: не знаю, не видел. Будто он и в самом деле мог видеть, как прилетел этот осколок, тяпнул его по руке и зашвырнул ее в грохот и дым. Так и написали ему в санбате – осколочное ранение…

Еще долго рука целой виделась ему во сне, а потом и сниться такой перестала.

«Хорошо, что никуда сегодня не надо, – подумал он. – За день отойду. Да и что, собственно, случилось? Может, баба и права: курить меньше надо…». Конечно, вчера можно было бы и не выпить, но встретился знакомый, рядом когда-то воевали, на соседних фронтах. Разговорились, за этим делом выпили одну бутылку да вторую…

Жена малость, для порядка, поругала его, хотя домой он пришел в «полной плепорции» – не шатался и смотрел взглядом ясным – крепкий еще мужик был. Лишь бы «чудить» не начал. Когда это случилось впервые, жена даже решила, что допился ее супруг до белой горячки. Потом только поняла – чудит он так, всё наболевшее высказывает.

А случилось это года три назад, когда не пришли отметить День Победы два его закадычных друга-фронтовика – схоронили их уже. Сели они тогда вдвоем с мужем на кухне, выпили по рюмке, помолчали. Попросил он ее принести черный пакет из-под фотобумаги набитый фотокарточками. Высыпал фотоснимки на стол, да рассматривал их, пожелтевшие уже от времени. Рассматривал и выпивал. Ушла она тогда в комнату, чтобы не мешать ему. А через какое-то время вдруг заговорил он на кухне, да громко так:

– Здравствуйте, здравствуйте, гости дорогие, господа президенты! Проходите, не стесняйтесь! Вот спасибо, что заглянули, фронтовика проведать. Уважили, старика!

Заглянула на кухню, чтоб узнать с кем разговаривает муж ее, увидела, стоит он и говорит так, будто не один он в тесной кухне, а гости у него. Усаживает он этих гостей невидимых, потчует их.

– Кушайте гости дорогие, отведайте, что к празднику приготовили. Только икры, да крабов на столе не держим – не по карману нам. Вот картошечка вареная, огурчики соленые, колбаска из невесть чего… А больше и нет ничего! Кушайте, гости дорогие! Отдыхайте! Вы же всё в трудах и заботах денно и нощно – все думаете, как народ обобрать. Тяжкая у вас работа! Народ, как липку ободрали, норовите еще и вторую шкуру снять… Мы за такую жизнь кровь проливали?

– Ваня! Что с тобой? С ума сошел что ли? – дернула его жена за рукав.

Он повернулся и увидела она его старческие блеклые глаза совершенно трезвые, без намека на хмелинку.

– Эх, Надежда! Супруга моя верная! Кабы сошел с ума – легче бы стало. Только оставляет Господь меня в разуме, на беду мою! Ты не бойся, ступай в комнату, дай с гостями поговорить о житье-бытье нашем. Ступай, милая, ступай! Не к чему тебе слушать, что у меня на сердце лежит. Слова больно уж не для женских ушей! Ступай! А я вот с друзьями своими, да гостями нашими, посидим, потолкуем!

Увидела она, что стоят на столе два стакашка с водкой, скибками хлеба накрытые, а к стаканам фотографии прислонены – Николая да Егора, друзей мужа, что уже не придут к ним отпраздновать Победы день. Даже не умом, а каким-то бабьим чутьем, поняла она своего мужа, с которым жизнь прожила. Бабам легче – выплакалась – на сердце полегчало. Мужикам же эта отрада не дана. Видимо, дошел ее муж до точки кипения, когда высказаться надо, всю горечь с души выплеснуть… И нет никакой у него белой горячки. Да и водка не причем. Просто момент такой настал. Ушла она в комнату, дверь на кухню прикрыла, села на диван и вспомнила, как муж ее обмолвился однажды, рассказал, чуточку душу приоткрыл закрытую дотоле, потому что о войне только с друзьями своими покойными вспоминал. Рассказал о том, как однажды их позиции артналетом немецким накрыло, как молотили снаряды землю, да не минуты какие, а долго очень. И как он, в окопе скорчившись, не вжимался в стенки, а ругался, во всё горло орал слова матерные, кулаками землю бил, катался по дну окопа, потому что выдержать этот ад, с ума не сойти, почти невозможно было. Видно и сейчас такой момент настал. Сквозь закрытую дверь слышала она громкий голос мужа, хотя слова и не разбирала, удары глухие кулаком по столу. С полчаса так продолжалось. А когда затих голос, прошла на кухню и увидела его сидящим за столом, ссутуленного, с торчащими острыми лопатками, обмякшего как-то, и разом постаревшего еще больше, жалость по сердцу резанула.

– Как ты со мной непутевым таким жизнь прожила только? – глухо спросил он и не дожидаясь ответа встал. – Пойду, прилягу, ослабел что-то я.

С той поры так и повелось – каждое 9 мая приходили к нему «гости», отводил он душу в «беседах» с ними.

А всё-таки давно он не был здесь. Вон у фонтана ель утвердилась новая. Не берет ее время осени, ни единой сединки в ее колючих косицах. И фонтан, кажется, туже и выше натянул свои серебристые, жизнью поющие струны… И зябко ему стало сейчас, потому что в тот первый приход он был моложе. Теперь же…

– Разрешите, батя, прикурить.

Он поднял голову и увидел перед собой парня с гитарой в чехле и девушку. С сигаретой наклонился к нему юноша, такой же длинноволосый, как и его подружка, в таких же орущих цветом и модой брюках. Он бросил свою потухшую дешевую сигарету в урну рядом и привычно быстро и свободно зажег одной рукой спичку. Парень, словно отпугнутый шипучим пламенем, подался назад и потянул длинную, с рыжеватым мундштучком – фильтром сигарету в рот.