Тихий Дон. Том 1 - Михаил Шолохов

Человек шесть украинцев, слушавших, как разоряется Болдырев, стояли понуро, словно лошади в плуге.

На горячую речь его не откликнулись ни одним словом.

– Как были вы хохлы, так вы, растреклятые, ими и остались! Чтоб вы полопались, черти, на мелкие куски! Холеры на вас нету, буржуи вислопузые!

– Болдырев еще раз ахнул оземь свою приношенную шапку, побагровел от бесконечного презрения:

– У вас снегу средь зимы не выпросишь!

– Не лайся! – только и сказали ему украинцы, расходясь в разные стороны.

В этой же слободе у одного из казаков-красногвардейцев пожилая украинка допытывалась:

– Чи правда, шо вы усэ будэтэ грабыть и усих чоловиков ризать?

И казак, глазом не мигнув, отвечал:

– Правда. Всех-то не всех, а стариков будем резать.

– Ой, боже ж мий! Та на шо ж воны вам нужни?

– А мы их с кашей едим: баранина теперь травяная, не сладкая, а деда подвалишь в котел, и какой из него навар получается…

– Та то вы, мабуть, шуткуетэ?

– Брешет он, тетка! Дуру трепает! – вступил в разговор Мрыхин.

И один на один жестоко отчитал шутника:

– Ты понимай, как шутить и с кем шутить! За такие шутки как бы тебе Подтелков ряшку не побил! Ты чего смуту разводишь? А она и в сам-деле понесет, что стариков режем.

Подтелков укорачивал стоянки и ночевки. Сжигаемый беспокойством, он стремился вперед. Накануне вступления в порт Краснокутской станицы он долго разговаривал с Лагутиным, делился мыслями:

– Нам, Иван, далеко идтить не след. Вот достигнем Усть-Хоперской станицы, зачнем ворочать дела! Объявим набор, жалованья рублей по сотне кинем, но чтоб шли с конями и со справой, нечего народными денежками сорить. Из Усть-Хопра так и гребанемся вверх: через твою Букановскую, Слащевскую, Федосеевскую, Кумылженскую, Глазуновскую, Скуришенскую. Пока до Михайловки дойдем – дивизия! Наберем?

– Набрать – наберем, коли там все мирно.

– Ты уж думаешь, и там началось?

– А почем знать? – Лагутин гладил скудную бороденку, тонким жалующимся голосом говорил:

– Припозднились мы… Боюсь я, Федя, что не успеем.

Офицерье свое дело там делает. Поспешать надо бы.

– И так спешим. А ты не боись! Нам бояться нельзя. – Подтелков суровел глазами. – Людей за собой ведем, как можно бояться? Успеем! Прорвемся!

Через две недели буду бить и белых и германцев! Аж черти их возьмут, как попрем с донской земли! – И, помолчав, жадно выкурив папироску, высказал затаенную мысль:

– Опоздаем – погибли и мы, и Советская власть на Дону.

Ох, не опоздать бы! Ежели попереди нас докатится туда офицерское восстание – все!

На другой день к вечеру экспедиция вступила на земли Краснокутской станицы. Не доезжая хутора Алексеевского, Подтелков, ехавший с Лагутиным и Кривошлыковым на одной из передних подвод, увидел ходивший в степи табун.

– Давай расспросим пастуха, – предложил он Лагутину.

– Идите, – поддержал Кривошлыков.

Лагутин и Подтелков, соскочив, пошли к табуну. Толока, выжженная солнцем, лоснилась бурой травой. Трава была низкоросла, ископычена, лишь у дороги желтым мелкокустьем цвела сурепка да шелестел пушистыми метелками ядреный овсюг. Разминая в ладони головку престарелой полыни, вдыхая острую горечь ее запаха, Подтелков подошел к пастуху:

– Здорово живешь, отец!

– Слава богу.

– Пасешь?

– Пасу.

Старик, насупясь, глядел из-под кустистых седых бровей, покачивал чакушкой.

– Ну, как живете? – задал Подтелков обычный вопрос.

– Ничего, божьей помочью.

– Что новостей у вас тут?

– Ничего не слыхать. А вы что за люди?

– Служивые, домой идем.

– Откель же вы?

– Усть-хоперские.

– Этот самый Подтелкин не с вами?

– С нами.

Пастух, видимо испугавшись, заметно побледнел.

– Ты чего оробел, дед?

– Как же, кормильцы, гутарют, что вы всех православных режете.

– Брехня! Кто это распущает такие слухи?

– Позавчера атаман на сходе гутарил. Слухом пользовался, не то бумагу казенную получил, что идет Подтелкин с калмыками, режут вчистую всех.

– У вас уж атаманы? – Лагутин мельком глянул на Подтелкова.

Тот желтыми клыками впился в травяную былку.

– Надысь выбрали атамана. Совет прикрыли.

Лагутин хотел еще что-то спросить, но в стороне здоровенный лысый бык прыгнул на корову, подмял ее.

– Обломит, окаянный! – ахнул пастух и с неожиданной для его возраста резвостью пустился к табуну, выкрикивая на бегу:

– Настенкина коровенка!..

Обломит!.. Куда!.. Куда-а-а, лысый!..

Подтелков, широко кидая руками, зашагал к тачанке. Хозяйственный Лагутин остановился, беспокойно глядел на тщедушную коровенку, пригнутую быком до земли, невольно думал в этот миг: «А ить обломит, сломал, никак!

Ах ты нечистый дух!»

Только убедившись в том, что коровенка вынесла из-под быка хребет свой в целости, – пошел к подводам. «Что будем делать? Неужели уж и за Доном атаманья?» – мысленно задал он себе вопрос. Но внимание его вновь на минуту отвлек стоявший у дороги племенной красавец бугай. Бугай нюхал большую, широкую в оснастке черную корову, поводил лобастой головой.

Подгрудок его свисал до колен, длинный корпус, могучий и плотный, был вытянут, как струна. Низкие ноги стояками врывались в мягкую землю, и, нехотя любуясь породистым бугаем, лаская глазами его красную с подпалинами шерсть, Лагутин сквозь рой встревоженных мыслей вынес с вздохом одну: «Нам бы в станицу такого. А то мелковаты бугайки у нас». Эта мысль зацепилась походя, мельком. Подходя к тачанке, всматриваясь в невеселые лица казаков, Лагутин обдумывал маршрут, по которому придется им теперь идти.

* * *

Вытрепанный лихорадкой Кривошлыков – мечтатель и поэт – говорил Подтелкову:

– Мы уходим от контрреволюционной волны, норовим ее опередить, а она хлобыстает уже через нас. Ее, видно, не обгонишь. Шибко идет, как прибой на низменном месте.

Из членов комиссии, казалось, только Подтелков учитывал всю сложность создавшейся обстановки. Он сидел, клонясь вперед, ежеминутно кричал кучеру:

– Гони!

На задних подводах запели и смолкли. Оттуда, покрывая говор колес, раскатами бил смех, звучали выкрики.

Сведения, сообщенные пастухом, подтвердились. По дороге встретился экспедиции казак-фронтовик, ехавший с женой на хутор Свечников. Он был в погонах и с кокардой. Подтелков расспросил его и еще более почернел.

Миновали хутор Алексеевский. Накрапывал дождь. Небо хмурилось. Лишь на востоке, из прорыва в туче виднелся ультрамариновый, политый косым солнцем клочок неба.

Едва лишь с бугра стали съезжать в тавричанский участок Рубашкин, оттуда на противоположную сторону побежали люди, вскачь помчалось несколько подвод.

– Бегут. Нас боятся… – растерянно проговорил Лагутин, оглядывая остальных.

Подтелков крикнул:

– Верните их! Да шумните ж им, черти!

Казаки повскакивали на подводах, замахали шапками. Кто-то зычно закричал:

– Э-гей!.. Куда вы? Погодите!..

Подводы экспедиции рысью съезжали в участок. На широкой обезлюдевшей улице кружился ветер. В одном из дворов старая украинка с криком кидала в бричку подушки. Муж ее, босой и без шапки, держал под уздцы лошадей.

В Рубашкином узнали, что квартирьер, высланный Подтелковым, захвачен в плен казачьим разъездом и уведен за бугор. Казаки были, видимо, недалеко.

После короткого совещания решено было идти обратно. Подтелков, настаивавший вначале на продвижении вперед, заколебался.

Кривошлыков молчал, его вновь начинал трясти приступ лихорадки.

– Может, пойдем дальше? – спросил Подтелков у присутствовавшего на совещании Бунчука.

Тот равнодушно пожал плечами. Ему было решительно все равно – вперед идти или назад, лишь бы двигаться, лишь бы уходить от следовавшей за ним по пятам тоски. Подтелков, расхаживая возле тачанки, заговорил о преимуществе движения на Усть-Медведицу. Но его резко оборвал один из казаков-агитаторов:

– Ты с ума сошел! Куда ты поведешь нас? К контрреволюционерам? Ты, брат, не балуйся! Назад пойдем! Погибать нам неохота! Энто что? Ты видишь?

– он указал на бугор.

Все оглянулись: на небольшом кургашке четкие рисовались фигуры трех верховых.

– Разъезд ихний! – воскликнул Лагутин.

– А вон еще!

По бугру замаячили конные. Они съезжались группами, разъезжались, исчезали за бугром и вновь показывались. Подтелков отдал приказ трогаться обратно. Проехали хутор Алексеевский. И там население, очевидно предупрежденное казаками, завидев приближение подвод экспедиции, стало прятаться и разбегаться.

Смеркалось. Назойливый, мелкий, холодный цедился дождь. Люди промокли и издрогли. Шли возле подвод, держа винтовки наизготове. Дорога, огибая изволок, спустилась в лощину, текла по ней, виляя и выползая на бугор. На гребнях появлялись и скрывались казачьи разъезды. Они провожали экспедицию, взвинчивая и без того нервное настроение.