Заполье - Петр Николаевич Краснов

как рядно смутная речь; мглисто-красный, запретом отсвечивал на лицах, замыкал ненадолго лица светофор — и, разрешенные зеленым, снова приходили в движенье они, сновали, плыли, текли мимо него, мимо поставленного их детской забывчивости памятника, и будто не было, не предвиделось этому теченью конца. Конец не мог не быть, наверное, но где-то так далеко отсюда, за горизонтами этого ненастного, каменного, к чему-то ведь предназначенного бытия, в тех заповедно-прозрачных, недостижимых, меркнущих нехотя прогалинах заката, что им всем, под напором рока текущим, не имело смысла ни говорить, ни даже думать о том. Они могли, они себе даже право некое узаконили, выговорили — не думать… запретом цвета дымящейся, дышащей крови запрещено им было думать, заказано, завещано, и не было вроде б на свете завета милосердней.

И гибельнее нет.

Его развернуло в толпе, повлекло, он не противился, было известным утешением течь вместе со всеми, абы куда порою, абы как, лишь бы не одному. Можно кривиться, конечно, стадностью называть, инстинктом быдла, так оно, может, и есть, — даже и массовым героизмом в случаях, другого выхода попросту не имеющих, как только не обзывали, выхаживая с тросточкой по уединенным аллеям высокомыслия, с наказом садовнику не попадаться на глаза, но и нового взамен утешения не изобрели, не нашли. Стадность, да. Всякая, в том числе та самая, какая лучше любого кнута подгоняет, подталкивает смятенно сбившееся, последние свои минуты лихорадочно, бестолково стаптывающее стадо к роковым воротцам навстречу жирному и вместе ханжески постному запаху бойни, к дверям душегубок, обитым предусмотрительно листовым экономным железом пообтертым, в торопливости несознаваемой, нужной теперь позарез всем здесь и каждому, чтоб не отстать, торопливостью тесня, стаптывая ужас свой, сминая, всем стадом навалясь на него, — и вот не ужас он уже, а страх, лишь страх не отстать, настигающему сзади не достаться…

Она, стадность, какое там никакое, а милосердие дарившая свое всем блуждающим в туманах жизни, кров сиротам дававшая, последнее прибежище гениям, всем ужаснувшимся пустоте и холоду там, за человеческим. Он шел, обгоняемый, всякое дыханье чувствовал в шею, то ментоловую отдушку сигареты, то суточные щи и небритость, а с тем и невинность чьих-то дешевых духов, спортивных мальчиков плечи, зонты нависшие, неотвязные и шорохи, и вздохи моросящего дождя по ним, все свое, единственное, другого своего не будет уже никогда, не жди.

Средних лет администраторша неожиданно простецкого, как с полустанка, вида с синеватой, на узлы вен похожей наколкой на руке — где это ее носило? — то ли жаловалась, то ли ругалась по телефону, по-бабьи бойко: «Узнай, кто этого шизика нам прислал, направил, нельзя ж так… Да, с Нальчика, Хашиев и Хамиев, не разберешь, понаписал черт-те как — врач, мол, психиатр… — Она посмотрела на него, подошедшего, пустыми глазами, свела брови, кивнула — Ивану ль, в трубку ли. — Ну да, чокнутый, неизвестно еще, кого лечить. Наглый, каких мало, а еще беженец. По-людски к нему, а… А Вера боится теперь в ночную: возьмет и в самом деле прирежет… Ну, я рассказываю: Вера говорит, чтоб платил, там всего-то пустяк за комплект чайный, господи! А он — нет, не буду платить, а чай чтоб ему, психу, в номер подали. Слово за слово, бритвой стал грозить, ну!.. Скотина, я и говорю. Ты узнай, кто нам это яичко подложил: если не велик начальник, мы… Я сама его, чтоб шизанутых не слал! Думает, дом тут ему, Кавказ, наливай да пей. Другие хоть меру знают, не срут где живут, а этот ну ни в какую. Узнай, с каких верхов. Ладно, так и сделаем.

Выкинем, пусть у марух ночует, выделывает. Ладно, лады…» Когда-то и за это, домашнее, любил Иван город сей; но было это давно.

Она брякнула трубкой, глянула на него и чуть тронула, подвинула малость в сторону основательную, на все времена выделанную из оргстекла табличку «Мест нет» — то ли внимание посетителя обращала на нее, то ли место освобождая для документов, не понять, опытная: «Вы что хотели?» Он сказал и вспомнил недавнее, летнее, как продавщица-лотошница с бывалым таким же лицом сводницы не зазывала, а говорила прохожим, негромко, вроде б даже с улыбкой: «Курочек покупайте. Хорошие курочки, нетоптаные…» — не то чтобы грубо говорила, но знающе. Сброд мегаполисный, что в верхах, что в низах, дорвались до беспредела и теперь уж детишек продают вовсю, девчушек. «А фамилия?» Сказал, и она кивнула с улыбкой уже, как своему, по-домашнему: «Константин Анатолич только что звонил, сейчас сделаем. А то присылают всяких, не знаешь, куда деться… Можно, я вас в двухместный пока, незанятый, а к ночи в одиночку переведу, где получше?» — «Да мне все равно». — «Все оплачено будет за вас, кстати, сколько надо, столько и живите. Нет, не подумайте, одиночка лучше для вас — полулюкс, с удобствами». — «Спасибо, мне правда все равно». — «Ну и ладно, сделаем, все хорошо будет…» Но ни ей, ни кому другому бы он в том не поверил.

И поднялся в пустой номер, разделся, снял и пиджак, прилег утомленно. По соседству за стенкой ныл ребенок; за окном длительно, безвременно синело и, угрюмоватый, гудел машинный сквозняк Тверской, несло и несло в нее как в трубу, напролет. Спал и не спал, то мерещился опять город этот, необъятностью своей и самодостаточностью едва ль не отрицающий все, что оставалось за пределами его, всю малосущественность, необязательность копошащегося где-то на местах бытованья, обиталищ провинциальной тоски, то продрогшее на голом, всеми ветрами продуваемом косогоре сельцо свое, мать, коротающую ранние сумерки перед устьем растопленной голландки, греясь в отсветах огня, летучем жаре его… да, одно вызывало другое, окликало вроде бы, но не слышало одно другого, разойдясь в пространстве и времени, в самой принадлежности к единому, такому раньше привычному, не подлежащему никакому сомнению. И он пытался будто соединить их собою, в самом себе, связать нерасторжимо одно, родное и малое, с другим, великим и всему дающим смысл, не оставаться в раздвоенности этой губительной, но его никак не хватало, растаскивало самого, обессиливало на нет, и он то ли в сумрачный прогал между этим, несводимым, проваливался, то ли в забытье…

Проснулся в сутеми, лишь по освещенному с улицы потолку дергало красным неоном неисправной вывески. Пригляделся к циферблату на руке: больше трех часов, оказывается, проспал в устали, голоден, с утра ни крошки — забегаловку искать, да и где? Константину спасибо, с про-живаньем выручил, и можно раз хотя бы в ресторан спуститься. Собраться недолго, что и сделал: умылся-причесался, пиджак надел,