Анка - Василий Дюбин

— Ну, как? — нетерпеливо спросил Пронька.

— Радистка! — выпалила Киля. — Вот документ.

— Ах, ты, морячка моя сухопутная! Идем… посмотришь наш сейнер. — В штурвальной он обнял Килю и крепко поцеловал.

С пирса донесся веселый раскатистый смех. Пронька невольно обернулся и смутился… Только теперь он вспомнил, что штурвальная застеклена с трех сторон и с пирса видно все, что в ней происходит.

Инженер-механик доложил Кавуну о благополучном прибытии флотилии.

— Добре, добре, — махнул рукой Кавун. — Ну, як човны, гарни?

— Гарни, Юхим Тарасович. Восьмибалльный шторм на Черном море выдержали. Моторы, что звери, в сто пятьдесят лошадиных сил каждый.

— А хлопцы?

— И хлопцы гарни.

— В триста белужьих сил! — вставил Сашка.

— Да ты за десять акул потягнешь, — засмеялся Кавун, тряся двойным подбородком. — Жинка тоби, чертяке, потрибна.

— Женюсь, Юхим Тарасович.

— Э-э-э… — безнадежно махнул рукой Кавун.

— Клянусь своей неугасимой люлькой, — и он выпустил изо рта такое облако едкого дыма, что Кавун и Васильев отвернулись от него. — Уже и невеста есть.

— Добре. Показуйте нам ваш швыдкий човен… А де ж мий замполит и секретарь райкому?

— Орлов и Жуков сейнер осматривают.

— А Кузьмич? Контр-адмирал флота?

— С ними, — ответил инженер-механик.

— Пишлы и мы…

Начальство интересовало все: и штурвальная, и радиорубка, и трюм, и крановое приспособление для поднятия грузов из воды на палубу, кубрик, камбуз, машинное отделение…

Осмотром сейнера все остались довольны. Жуков сказал:

— Замечательное судно! Это корабль в миниатюре. А что, Григорий, — обернулся Жуков к Васильеву, — нам бы пару таких богатырей-скороходов в тридцатом году, а?

— Тогда мы и мечтать не смели о таком счастье.

— Нет, — не согласился Жуков, — мечтали.

— А выезжали на бабайках и веслах. Хребтина трещала. Штормы турсучили нас.

— Мечтали и верили, — продолжал Жуков. — Верили и надеялись. Вот и сбылись наши мечты. Оправдались надежды. — И еще раз похвалил: — Отличное судно!

Панюхай толкал Орлова кулаками в спину, просил:

— Кажи, зятек, капрон. Кажи…

— Сейчас, отец… Ну, товарищи, порадую и я вас одной вещью. Посмотрите, какой роскошью снабжает государство наших рыбаков, — и он распаковал один тюк.

У Панюхая от изумления глаза разбежались… Он осторожно брал в руки капроновую сеть, дул на нее, с восхищением восклицал:

— Мама двоеродная! Словно из паутины сделана… Будто из воздуха сплетена.

— Нить капрона очень тонкая и очень прочная, — сказал Орлов. — Заметьте себе, что эта нить в два с половиною раза крепче стальной нити.

— Стальной? — сморщил волосатое лицо Панюхай. — Мамочка ты моя двоеродная!

Палуба сейнера наполнилась рыбаками. Всем хотелось посмотреть и подержать в руках капроновую сеть. Кто-то потянул Сашку за руку. Он обернулся и увидел улыбающуюся Анку.

— Ты?.. Здравствуй, Анка! Как здоровье?

— Порядок, — ответила Анка.

— Молодец, красавица.

— Есть и покрасивее меня, — лукаво улыбнулась Анка. — Выйдем из этой толчеи.

Они сошли по трапу на пирс.

— Хочешь, Сашок, я порадую тебя?

— Радуй, моя красавица, радуй, — и Сашка торопливо стал набивать табаком трубку.

К ним подошли Дубов и Тюленев.

— Сашок, показывай нам своего красавца, — обратился к нему Дубов.

— Некогда, друзья. Там, на борту, мой помощник. Идите, — и он подтолкнул их к трапу. — Я занят, занят.

— Смотри, приятель, Орлов заметит, — сказал Тюленев.

— Ладно, ладно, — засмеялась Анка.

Дубов и Тюленев поднялись на сейнер.

— Ну? Радуй, Анка.

— Олеся здесь. Олеся Минько.

У Сашки изо рта выпала трубка.

— Шу… шутишь? Откуда ты ее знаешь?

— Ее уже все в хуторе знают. Она третий день гостюет у нас. Рассказывала, как вы познакомились…

— Погоди, Анка… Каким же ветром ее занесло сюда?

— Завтра в Доме культуры трибунал будет судить этого слизняка… Пашку. Вот и вызвали Олесю. Она будет выступать на процессе как свидетельница.

— А где Олеся? — завертел головой Сашка.

— Ну и хорош же ты, Сашок, любимую девушку не видишь. Да вон она… возле конторы МРС с Глафирой Спиридоновной, Таней и Соней Тюленевой стоит. Узрел?

— Узрел! — и Сашка побежал по пирсу. — Леся!.. Да родная же ты моя!.. Лесенька…

Он с разбегу обнял Олесю и при всем народе расцеловал.

— А больше никого не приметил? — с хитринкой посмотрелана него жена Жукова.

— Олеся весь белый свет заслонила перед ним, — улыбнулась Соня.

— Эх ты, Сашок… — укоризненно покачала головой Таня.

— Глафира Спиридоновна!.. — спохватился Сашка. — Сонюшка… Татьянка!.. Здравствуйте!..

— Наконец-то и нас разглядел! — засмеялась Глафира Спиридоновна.

XXII

Выездная коллегия военного трибунала рассматривала дело государственного преступника Павла Белгородцева в Доме культуры. Вместительный зрительный зал был переполнен. Бронзокосцы стояли у простенков, в проходах и на улице у открытых окон.

Павла привезли в хутор в крытой машине и ввели в зал Дома культуры под охраной двух конвоиров. Все думали, что судебный процесс затянется надолго, слишком много совершил Павел тяжких злодеяний, но разбирательство дела подсудимого и вынесение трибуналом приговора состоялось в тот же день, второго сентября…

Председатель суда зачитал обвинительное заключение при напряженной тишине всего зала.

Павел стоял с опущенной головой.

— Признаете вы себя виновным в преступлениях, перечисленных в обвинительном заключении? — обратился председатель суда к Павлу.

— Да, признаю… Безоговорочно, — ответил Павел, не подымая головы.

— Тем лучше, — сказал председатель и приступил к опросу свидетелей.

Первой вызвали Анку. Она сказала, что в Павле никогда не умирал кулацкий дух, что в нем не угасала звериная ненависть ко всему советскому, поэтому он с такой собачьей преданностью служил гитлеровцам.

Потом к судейскому столу подошла Таня. Она рассказала, как глумился над ней Павел, как отдал ее на позорное глумление полицаям, а потом отправил на невольничий рынок в Германию, где раздевали людей донага и продавали их в рабство.

Кто-то всхлипнул в зале и тут же послышалось глухое надрывное рыдание. Председатель позвонил. Таня обернулась. Глафира Спиридоновна выводила под руку Соню.

— Это Соня Тюленева, — сказала Таня. — Она была со мной вместе отправлена из Мариуполя в Германию… Там ослепили ее… — Она сжала кулаки и шагнула к барьеру, за которым сидел Павел. — Какое же право имеешь ты, душегуб, наслаждаться нашим солнечным светом?..

— Свидетельница Дубова, садитесь, — обратился к Тане председатель.

Олеся так волновалась, что не могла говорить. Наконец она справилась с волнением и рассказала суду все, что знала.

— Вот и все, — сказала в заключение Олеся, а сама продолжала стоять, и по лицу ее было заметно, что ее тревожит какая-то мысль.

— Свидетельница Минько, вы еще что-нибудь хотите сказать? — спросил председатель.

Олеся презрительно посмотрела в сторону Павла:

— Меня мучает одна мысль… Может быть и так, что мой брат Коля был тяжело ранен… Лежал беспомощным… А он, чтоб завладеть его документами и медалями… прикончил его. Может же и так быть?..

— Может! — потрясла кулаком Акимовна. — Он может!

— Я не убивал его! — огрызнулся Павел. — Клянусь богом, он был мертвым! Я не убивал его!..

Председатель резко зазвонил в колокольчик.

— Тише! Иначе мы будем вынуждены вести заседание при закрытых дверях.

В зале затихли. Были опрошены еще несколько свидетелей. Обвиняемый ничего не отрицал. Прокурор задал один-единственный вопрос:

— Вы поступили на службу к гитлеровцам по своей воле или вас принудили?

— Меня никто не принуждал… Я сам пошел к ним на службу. Гордыня обуяла меня. А теперь… каюсь. Фашисты вселили в мою душу дикого зверя… Будь они прокляты…

— Поздно приносишь покаяние, — не удержалась Дарья.

— Цыц… — строго посмотрела на нее Акимовна.

В своем выступлении прокурор требовал высшей меры наказания. Слишком тяжкими были преступления Павла и в тяжелые годы войны и в послевоенное время.

От защиты Павел отказался. Он понимал, что это бесполезно, что его никто не станет защищать. Ему оставалось только одно: самому просить суд о вынесении смягчающего приговора. И когда Павлу предоставили последнее слово, он сказал, все также стоя с опущенной головой:

— Я прошу вас… сохранить мне жизнь. Она раз дается человеку… Только один раз…

Эти слова его прозвучали так нелепо и мерзко, что по залу прокатился гул возмущения. Анка гневно прошептала: