Ларец - Елена Чудинова

— Да брось ты эту гадость, — поморщилась Нелли. — Все одно что сырую репу грызть.

— Да и репа неплохо. Ты лучше слушай, я дело говорю. Особое место нужно для короны-то царской.

— Какое такое место? — Нелли нахмурилась.

— Вот и я думаю, какое? По моему разуменью, лучше не найдешь, чем Замок Духов. Чтобы самое место особую силу имело.

— С чего ты взяла, что Замок Духов такую силу имеет? — Параша нахмурилась в свою очередь, сведя брови, уже успевшие вовсе побелеть на загоревшем лице. А вить в России-то она, как и Нелли, даже полуденным летом загорала слабенько.

— А как у тебя лоза воду находит? — возразила Катя. — Словами такое не объяснишь, тут чуять надо. Да и ойроты, когда б издавна не знали, что Замок Духов — место Силы, с какой бы стати жертвы под ним забивали? Еще луну надо в нужное время увидеть, дни через три. Это ты дурью вить маялась, что днем корону нацепила. А коли в нужном месте да в нужное время — глядишь, Черный Камень лучше раскроется.

Не сговариваясь, Катя и Нелли оборотились на Парашу.

— Не хотелось мне того, касатка, — опустив голову и наглаживая загорелыми пальцами белых мох, словно был он живою зверушкой, тихо сказала Параша. — Я вить сама вроде как Нифонт…

— Что за гиль? — опешила Нелли, в ярких же Катиных глазах просверкнуло понимание.

— Ведовство, оно такое, не зря на деревне люди нашу избу обходили, — нерешительно продолжила девочка. — Бабка вить одно добро и делала. Иродиад выгонять, руду унять, в бессилии подсобить, утерянное найти — разве оно не добро? Только знаешь ли, касатка, чтобы сглаз снять, надобно его и навести уметь. О двух лезвиях нож-то. Бабка, я чаю, за всю жисть никого не сглазила, но как сглаз наводить — очень даже хорошо знала. Злое знанье у человека всю жизнь пролежать может в запертом сундуке, а все ж наотличку он от того, кто его не держит.

— Ты к чему клонишь? — Теперь уже и Нелли начинала понимать.

— Растенье тут добывают, золотым корнем названо. Много пользы от него человеку, а все ж золото оно золото и есть. Коли надобно, пособлю, касатка, только побожись, что другой раз о таком никогда не попросишь. Не дело это.

— О чем не попрошу? — Нелли начала уж терять терпение.

— Зелье я сварю к Катькиной луне, — Параша подняла голубые глаза и твердо взглянула на Нелли. — Пусть золоту травяное золото поможет, а меди — травяная медь. Найдется тут и для Черного Камня своя трава, ну да то пустое, тебе и знать не надобно. Не побоишься зелья испить?

— Небось не побоюсь.

— А зря, — Параша поджала губы. — Есть чего бояться-то. Ох, не лежит у меня душа. Побожись, что вдругорядь не попросишь.

— Божиться глупо, сколько раз говорила. Ну да леший с тобой, ей-богу! — Нелли старательно перекрестилась.

Солнце стояло в своем зените. Подругам почудилось отчего-то, что их словно бы меньше чем трое. Многие слова сделались ни к чему. Безмолвно поглядев друг на дружку, девочки направились к Крепости тремя различными путями. Сапожки их тонули по щиколотку в белом ягеле, но идти по нему, пружинистому, было куда легче, чем по снегу. Да он и не походил на снег.

Два дни, воспоследовавших сему совету, они почти не видались. Параша пропадала в тайге, Катя отчего-то в кузнице, а Нелли не покидала горницы, отговариваясь ото всех мигренью. По правде ей не хотелось разговаривать ни с Филиппом, ни с княжною Ариной. Но и ларец, странное дело, сейчас ее ничуть не привлекал.

Сбросивши сапоги, Нелли часами валялась на своей кровати, впрочем, то, пожалуй, делал Роман, а не Нелли. Что сказала б Елизавета Федоровна, увидавши такое неприличие?

«Даже и мужчине непристойно валяться одетым на кровати средь бела дня, нето, что девице, — вот с чего бы она начала. — Воспитанный человек, даже желая спокойства, сядет разве на диван, но и при том не станет подпирать его спинку своею спиною. Из достойных уважения разве какой пиит либо живописец может упасть на постелю в порыве простительной для творца меланхолии! Но ты вить не живописец, да женщины живописцами и не бывают. Хотя надобно признаться, что бабушка твоя Екатерина Панфиловна превосходно писала на кости миниатюры. Но то забава».

Впервые, пожалуй, за минувшие десять месяцев Сабурово вспоминалось Нелли. Вспоминались те скушные годы, что были до ларца, и задним числом напоминали ей длиннющее предисловие к какому рыцарскому либо просто гишторическому роману. Бывало, заглянешь в гравюрные картинки — а там рубятся на мечах, девица спускается по тонкой веревке из окна каменной башни, злодейского виду особы грузят под покровом ночи на отплывающий корабль тюк, в коем угадывается человеческое тело… Так нет! Сочинитель, вместо того чтоб сразу повествовать посуленное, пойдет на дюжину страниц рассуждать, какова суть в его понимании общественная добродетель. Скулы сведет, покуда одолеешь. Так и воспоминания детские, с тем лишь различием, что не знала она — еще малую толику поскучать, и уж оживут картинки.

Но вдруг сами по себе ценны показались те годы. Вот их Нелли четыре, и сидят они с папенькой в солнечный день на ветхих мосточках у пруда, удят рыбу. И все не может Нелли понять, как несколько волосьев из лошадиного хвоста скручиваются в папенькиных ловких пальцах в крепчайшую лесу, способную удержать изрядного голавля. Нелли же держит удочку обеими руками, но занимает ее вниманье не рыба, что все одно у ней не клюет, а лазоревые-изумрудные крылья стрекоз, скачущих над водой. Очень хочется содрать с головы неудобный белый чепец, что нахлобучили на нее в рассуждении зноя. Да нельзя — такое уж условье маменьки: хочешь удить, так сиди с покрытою головой. Неважной удильщик из Нелли, хоть и папенька, признаться, и сам мог быть лучше. Над рыбою положено молчать, так говорит старик Варфоломеич. Папенька ж все напевает себе под нос свое любимое.

«Помнят россов, помнят шведы,Пули метки, сталь светла,И парил орел Победы,Под Полтавой брань была!Преображенцы удалыя,Дети грозного Петра!Наша слава дни былые,Также днесь славны, ура!

Песня хороша, Нелли, ее вить наши ребяты сами складывали. Одно плохо, слова всяк поет на свой лад, хоть бы кто взял да свел воедино…» Папенька вдруг закусывает губу: рука его скользит по сизой ткани домашнего сюртучка к правой стороне груди. Рука остановилась, пальцы растопырились, словно хотят что-то удержать. «Пустое, Нелли, — он замечает испугу малютки. — В сердце ить метили, сено-солома, деревенщина неученая. А я живехонек!» Папенька наконец отводит правую руку от правой груди и щелкает пальцем по носику Нелли. А вить потом сие прошло. Только в самых ранних воспоминаньях Нелли Кирилла Иваныч эдак морщился вдруг и зажимал что-то невидимое рукою. Хорошо, что память у ней ранняя. Хорошо, что воспоминаний много, самых житейских, обыденных. Это вить для нее, Нелли, они обыденные, а для девушки, живущей столетии в двадцатом, сделаются волшебными картинами из ларца. А когда б она только и делала, что перебирала содержимое ларца, ей бы самой нечего туда оказалось положить. Вот и выходит, что скушная жизнь людская тож ценна. Странные мысли!

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});