Подвиг Севастополя 1942. Готенланд - Виктор Костевич

Я совершенно бестактно поперхнулся, мгновенно вспомнив всё, что видел в последние дни. Скрученные проводом Валины руки, покрытые пятнами ноги Надежды, платье в горошек до середины бедра. Медленно произнося слова, спросил:

– Более ужасная – чем что?

– Ну разве вы не понимаете? – хмыкнул Грубер. – Наша, конечно. Тут уж, если нам не повезет, ничего не поделаешь, мы окажемся злодеями. Наше спасение в том, чтобы советскую тиранию признали более ужасной. Чтобы мы стали, так сказать, злодеями номер два. Добиться этого будет нелегко. И ведь что досадно – еще и за евреев придется отдуваться. Разве что наши герои ограничатся советскими, с утратой которых просвещенный Запад как-нибудь да смирится. Впрочем, боюсь, у советских иудеев отыщутся американские родственники. А они молчать не будут. Этот народец порой проявляет завидную солидарность.

Я мрачно произнес:

– А кто же ответит за русских?

Грубер демонстративно пожал плечами – при чем тут, спрашивается, русские?

– Я же сказал – русские будут врагами. И потому нашему Жоржу будут интересны исключительно те русские, которых перебили сами русские. Желательно, чтобы их было побольше. Потому что это террор и тирания. Более страшная, чем сами знаете где. А тех, кого убили и убьем мы, – это… – он ненадолго задумался, – это война. Русские, вот ведь сволочи, ну кто бы мог подумать, убивали немецких солдат и те… сопротивлялись. Партизаны не признавали законов войны и вынуждали… И вообще, русские – плохие, грязные, некультурные и сплошь коммунисты. То есть люди – люди ли, впрочем? – не признающие частной собственности. Вот. А потом начнется арифметика. Сложение и умножение с заданным результатом. Сколько мы успеем перебить народу в России за эти годы? Миллионов десять? Значит, нашему Жоржу придется доказать, что Сталин истребил двадцать. Или сорок. А лучше пятьдесят. Это впечатляет, число опять же круглое. Публика любит круглые числа – их легче запоминать.

– Может, тогда лучше сразу сто? – предложил я мрачно.

– Хм. Это, пожалуй, перебор. Учитывая, что население Советского Союза составляло около ста семидесяти миллионов, нам могут не поверить. Кто же тогда воевал? Пятьдесят, прямо скажем, тоже многовато, но для самых тупых и не умеющих думать сойдет.

– А сколько было в самом деле?

– Много, Флавио, очень много. Быть может, миллион, быть может, даже больше. Расстрелы, голод, ссылки, лагеря. Не знаю. Но после этой войны ни миллион, ни два никого не впечатлят. Мы приучили людей к цифрам иного порядка. А поскольку нужно будет доказать, что советская диктатура более ужасна, чем наша, нам понадобятся десятки миллионов. Хм. Что еще напишет наш милый Жорж? О, придумал. У ваших фашистов есть прекрасное словечко – «тоталитарный»…

– Да, – подтвердил я. – Согласно дуче, Италия является тоталитарным государством. Германия тоже. И что?

Грубер плеснул коньяку мне в рюмку и хихикнул.

– А как вы думаете, в случае нашего поражения данный термин будет восприниматься как позитивный или как негативный?

– Разумеется, как негативный.

– А русские тем временем станут врагами. Вы понимаете, куда я клоню?

– Их режим тоже объявят тоталитарным?

– Разумеется. Его действительно можно обозначить этим словом, имеются сходные черты. Но дело будет не в чертах и не в научных определениях. Главным для масс станет вывод: русский коммунизм – это то же самое, что и национал-социализм. Но гораздо хуже.

– Почему хуже?

– Потому что национал-социалисты уже будут побеждены. Станут неактуальны.

Я вздрогнул, Грубер не на шутку разошелся и совершенно утратил бдительность. Оберштурмфюрер Лист, услышь он такое, был бы весьма доволен. Прибавить к трупам двух девчонок трупы двух слишком умных, итальянца и немца, – ему бы это доставило удовольствие. Но Клаус Грубер о таком исходе не задумывался. Возможно, потому, что не видел Надежды и Вали. Или наоборот – потому, что слишком хорошо себе всё представлял. Развалившись в кресле, он говорил, зло и отчетливо роняя слова:

– А русские как коммунисты актуальность сохранят. И врагами поэтому станут они. И Россия вообще, потому что всегда была врагом свободы и прогресса и заслуживает скорейшего уничтожения. А мы станем союзниками. Которые в свое время просто нечаянно сбились с пути. С кем не бывает? И свободолюбивый Жоржик накатает: «Победа над Германией стала не победой свободы, а победой одного тоталитарного режима над другим и поражением Восточной Европы». Впрочем, – спохватился зондерфюрер, – всё это лишь мои досужие фантазии. Мы победим, и услуги всяческих Жоржиков нам не понадобятся. Так что пусть лучше запишется французским добровольцем в войска СС и бьет большевиков на фронте. За победу, Флавио!

Мы встали и чокнулись. Sieg Нeil, вашу французскую мать!

На этом, однако, Грубер не остановился. Тема его вдохновила. Она имела множество аспектов, и зондерфюрер захотел коснуться всех. Попросив Юргена принести еще одну бутылку (взгляд шофера был осуждающим, и Грубер виновато поводил руками), он обратился к другому, довольно, впрочем, близкому сюжету.

– А ведь в принципе удастся сладить и с евреями. Даже денег платить не придется – столько найдется добровольных разоблачителей мифа о притеснениях евреев в Германии и их тотальном истреблении немцами на Востоке. Так и представляю себе брошюрки, в которых триумфально сообщается, что аэрофотосъемка не обнаружила массовых захоронений, скажем… скажем в парке того города на Днепре, помните, Флавио? Я не сразу понял тогда, что к чему, но когда понял…

Я вздрогнул. Господи… Непонятный запах, загадочные реплики, таинственные слезы. «Тоже туда захотела, сука?» Безумный старец, вещавший о вечности Украины, прикосновение руки Оксаны Пахоменко, сделанные мною снимки госпожи Портниковой с ее учениками. Фотографии уже опубликованы. Я получил за них деньги, их передали Зорице. А вокруг – я моментально сопоставил все детали и более не мог в том усомниться – лежали сотни, быть может, тысячи убитых. И мы буквально ходили по трупам. Под музыку, с лопатами и саженцами.

Молча проследив за моей реакцией, зондерфюрер угрюмо продолжил:

– Они докажут, что евреев погибло меньше, чем утверждают сторонники мифа. А если погибло меньше, то, значит, и вовсе не погибало. Это понятно каждому непредвзятому человеку. Они же, то есть евреи, просто клевещут и врут. Потому, что жиды врут всегда. И любому жиду, который будет вякать, легко заткнут его жидовский рот. Ну вот, представьте себе суд. Чей-нибудь адвокат, скажем нашего общего друга Эренталя, задает вопрос свидетелю-еврею. «Вы утверждаете, что всех евреев истребляли… Стало быть, вы не еврей. Ах, вы еврей. Но вы ведь живой… Ах, вам удалось выжить… Странно, право странно. Ведь истребляли всех. Но вы видели, как убивали других? Кого, позвольте спросить? Вашу мать? Наши соболезнования. Из чего же ее убили? Из пистолета? Вы не могли бы уточнить, из какой именно марки пистолета? Вы не знаете, какие бывают марки пистолетов? О, их довольно много. «Вальтер», «парабеллум», «браунинг», «маузер»… Еще есть револьверы. Это был, по крайней мере, пистолет или револьвер? Странно, очень странно, что вы этого не запомнили, ведь не каждый день у человека убивают мать. На вас брызнула кровь? Ну, это детали. И кто же ее убил? Немец? Вы уверены? Может быть, русский, комиссар? Значит, все-таки немец. Военный немец. В каком же звании? Как, вы не знаете? Вы не в состоянии отличить рядового от ефрейтора? Ефрейтора от унтерофицера? Унтерофицера от фельдфебеля? Фельдфебеля от лейтенанта? Но что хотя бы на нем было? Пилотка, каска, фуражка? Не помните. Вермахт или СС? Что было в петлицах? Род войск? Какая была окантовка погон? Хватит симулировать рыдания! Вот, господа, и показания этого человека, который ничего не помнит и ничего не знает, нам предлагают принимать во внимание». Самое смешное, что, даже если будет доказано и обосновано всё, те, кто захочет отрицать, по-прежнему будут отрицать. Потому что такова сила ненависти и сила веры.

* * *

И все же с Листом встретиться пришлось. Из редакции поступило требование срочно прислать беседу с советским военнопленным. Желательно не из числа сотрудничающих – чтобы читатели сумели оценить нашу непредвзятость и объективность. Я уже собрался выехать в фильтрационный лагерь, когда Грубер сказал, что в Симферополь прикатил его давний университетский знакомый, ныне моряк и сотрудник «одной закрытой организации». Здесь он занимается исключительно тем, что беседует с русскими пленными. «Завтра уедет, так что следует поторопиться. Отвяжетесь сразу от этого дела, чтобы голова не болела». Я согласился, еще не зная, где именно сидит капитан-лейтенант, а когда узнал, было поздно, потому что тот нас ожидал. Отказаться у меня не хватило духу. Ведь Груберов коллега был ни в чем не виноват. «Только не кидайтесь на Листа, если он вдруг притащится, – попросил меня Клаус. – Я и сам бы его убил, но увы…»