Старый патагонский экспресс - Пол Теру

Но на этом самом поезде, на «Старом патагонском экспрессе», я выглядел как все остальные: легкая, достаточно презентабельная небритость, потрепанный чемодан, не совсем европейское лицо с густыми усами, поношенные водонепроницаемые башмаки. И это было большим облегчением. Наконец-то мне удалось добиться полной анонимности! Но что за странное место для того, чтобы быть анонимным! Я смешался с местной обстановкой. Но с какой обстановкой! Поразительно: я стал гражданином поезда!

Парень проснулся.

— Когда будет Норкуинко? — спросил он.

— Не знаю, — ответил я. — По мне, все они одинаковые.

— Часа через два, — ответил человек у меня за спиной.

Он не кивнул на окно. Он взглянул на часы. Потому что пейзаж не помог бы ему понять, где мы находимся.

Парня звали Ринальдо. А фамилия его была Девис — он оказался валлийцем. Вообще в этой части Патагонии кишмя кишели Джонсы, Вильямсы, Поуэллы и Притчарды — потомки валлийцев, мигрировавших по Патагонскому плато от Роусона, Трелева и Пуэрто-Мадрина в надежде основать новую валлийскую колонию. Эти стойкие, независимые и скрытные люди не имели ничего общего с певцами и мечтателями, которых принято ассоциировать с Уэльсом. Это было совершенно иное племя: набожные работники, простые пастухи, истовые протестанты, они горячо любили родную землю, которую никогда не видели, и язык, на котором почти не говорили. (Классикой валлийской литературы считается роман валлийской женщины Элунид Морган Dringo’s Andes — «Подъем на Анды», которая родилась на берегу Бискайского залива в годы великой миграции). Ринальдо очень хотел поговорить по-английски, но его английский оказался для меня таким непонятным, что пришлось перейти на испанский.

— Я выучил английский на грузовом судне, — сказал он. — Не лучшее место, чтобы учить язык.

Он проработал матросом два года и теперь возвращался домой.

— Если вы были матросом, — сказал я, — то, наверное, заходили и в Бостон.

— Нет, — ответил он. — Но я видел всю Америку. Весь континент.

— И Нью-Йорк?

— Нет.

— И Новый Орлеан?

— Нет, — он выглядел озадаченным. — Америка — это не Соединенные Штаты.

— То есть Южная Америка?

— Ну да, верно. Весь континент. И еще Азия: Сингапур, Гонконг. И Бомбей. И Африка — Дурбан, Кейптаун, Порт-Элизабет. Я везде побывал.

Судно, на котором он работал, было перуанским, но экипаж в основном состоял из китайцев и индейцев: «Других индейцев, не таких, как наши. Они мне даже нравились более-менее. Мы с ними болтали и играли в карты. Зато китайцы! Я их на дух не выносил! Только пялятся на вас и слова не вымолвят. А если что-то захотят, — он выразительно взмахнул руками, — хап, хап — вот и все дела».

Я поинтересовался, какое впечатление у него осталось от Южной Африки. И получил неожиданный ответ.

— Южная Африка — очень плохое место, — заявил он. — Там обалденно красиво, но люди ужасные. Вы представляете, там везде висят надписи «Только для белых». Такси, автобусы, магазины — «Только для белых»! Чтобы белые были сами по себе, а черные сами по себе! Странно, не так ли? И при этом черных там намного больше! — Он говорил о расовой сегрегации скорее с удивлением, чем с гневом, но добавил, что это ему совсем не понравилось.

Я поинтересовался почему.

— А что в этом хорошего? «Только для белых». «Только для черных», — сказал он. — Это же дурацкая система. И говорит о том, что у них большие проблемы.

Меня приятно порадовала такая позиция простого необразованного патагонского парня. И я сказал:

— Да, я согласен с вами.

— Я бы скорее остался в Барранкилье, чем в Дурбане, — продолжил Ринальдо. — Хотя Барранкилья — жуткая дыра.

— И это верно, — кивнул я. — Я был в Барранкилье. И мне там совсем не понравилось.

— Еще бы, такой свинарник!

— Я попал туда как раз во время выборов.

— У них еще и выборы бывают? Ха! — воскликнул он. — И зачем они там нужны?

Он презрительно фыркнул, вспоминая Барранкилью. Я глянул на лунный пейзажу него за спиной: холмы, похожие на дюны, приземистые кустарники, слепящее солнце, облака пыли, вздымаемые поездом. Еще там был кондор — кондоры не машут крыльями, когда парят в небе, — круживший далеко на горизонте. Этот житель Патагонии ругал Барранкилью за его медленное гниение, за плесень и насекомых. Здесь гнить было нечему. Все, что умирало, моментально высыхало, а ветер и песок оставляли одни голые кости. Не было ни влаги, ни плесени. Это была чистота пустыни, моментальное разрушение под солнцем и в сухом воздухе — обезвоженная пустота, — окаменелость на поверхности планеты. Лишь немногие существа ухитрились здесь выжить, став при этом практически неуязвимыми.

— Значит, вы повидали мир, — продолжил я. — Но тогда почему вы возвращаетесь домой?

— Потому что уже повидал мир, — ответил он. — И нигде мне не было так хорошо, как здесь. Я собираюсь найти работу: буду строить дома или чинить машины. Либо в Норкуинко, либо в Эскуэле.

— Я еду в Эскуэль, — сказал я.

— Вы бы быстрее добрались на автобусе от Барилоче.

— Но я хотел поехать на «Патагонском экспрессе».

— На старом экспрессе!

Когда поезд остановился в Норкуинко, уже на выходе с чемоданом в руке Ринальдо сказал:

— Королева Англии — вы понимаете, о ком я?

— Королева Елизавета? Да, понимаю.

— Она владеет ранчо как раз возле Эскуэля. Там много скота и очень красиво!

Я провел свой день в этом поезде точно так же, как проводил все свои дни на других поездах в Америке. Я вспоминал всех, кто обидел меня в пути. Я повторял про себя ироничные ответы, которые следовало дать этим людям. Я снова ощущал свою горечь и досаду. Также я вспоминал мелкие победы и крупные поражения. Я представлял себя женатым на другой женщине, и наших с нею детей, и то, как мы развелись. Я сам себя назначил президентом банановой республики и пытался подавить неугомонную оппозицию. Я закончил медицинский институт, завел большую практику и проводил виртуозные операции. Я развлекал огромную аудиторию своими остроумными рассказами, хотя в итоге слава и аплодисменты доставались другим людям. Я скончался, и люди оживленно обсуждали мою кончину. Это был вполне типичный день в поезде.

Я собирался использовать деревушку Лелекуэ как веху на своей карте. Но до Лелекуэ все еще оставался не один час пути. Поезд петлял, лишь изредка попадая на прямые отрезки пути, и часто останавливался: скрежет тормозов, колокол, свисток, лай собак, и мы снова в пути. Я отдавал себе отчет в том, что путешествие подходит к концу, но мысли о том, что через несколько часов, возможно, в сумерках, поезд подойдет к последней станции на моем маршруте, не приносили мне грусти. Я живо представлял себе, как сойду в Эскуэле, как сяду на самолет до Буэнос-Айреса, как вернусь домой. Да, и в аэропорту я возьму такси до дома, невзирая на цену. Меня снедало нетерпение.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});