Последние узы смерти - Брайан Стейвли

подумал Каден. – До кента бы донес».

Он не представлял, как это сработает. Если оттащить его обратно в Мертвое Сердце… Ишшин – воины. Они наверняка умеют залечивать раны, раз так хорошо умеют их наносить. Надежда была тоньше обрезка ногтя, но все лучше, чем оставить Длинного Кулака воронам и настигающим солдатам.

«Край надежды, – вспомнилась ему хинская поговорка, – режет острее стали».

Никогда еще он не ощущал ее так остро. Странно, за что люди тысячелетиями восхваляли ее? Удивительно – сколько храмов Ореллы возводили по всему свету. Сейчас Кадену груз надежды казался ужаснее ненависти, ярости, самого черного отчаяния.

Он нес Длинного Кулака по следам Тристе, но следы ничего не значили. Важны были груз на его плечах, тяжкие движения ребер шамана, говорившие, что тот еще дышит, боль в подгибающихся на каждом шагу ногах и борьба с этой болью. Он нес умирающего милю за милей, шел по следам Тристе по пропеченному камню, через засыпанные песком впадины. Сухой воздух драл легкие, губы стали трескаться. Заслышав гул реки, он принял его за бред, решил, что ему мерещится шум воды там, где воды не бывает, но еще через сто шагов скалы расступились, оставив его на широкой полке. В сотне шагов под обрывом бурно пенилась река.

Следы Тристе уходили направо, по выбитой в скале древней лестнице, но Каден задержался, чтобы удобнее пристроить на плечах тело шамана. И тогда он услышал голос.

Это было так невероятно, что первых звуков он просто не заметил. Но потом сквозь собственное рваное дыхание начал различать слова:

«Есть другой путь».

Сперва Каден решил, что это шепчет Длинный Кулак, и задержал дыхание, ожидая, чтобы тот снова заговорил. Нет, только рев реки, тихие стоны рвущегося из ущелья ветра и перестук камешков наверху – эхо искажало расстояние, не позволяя судить, далеко или близко погоня. Когда слова возникли вновь, Каден с содроганием понял, что слышит их не ушами, что это не простой звук, донесенный сухим воздухом над камнями. Голос звучал в голове:

«Есть иной путь».

Давление речи ощущалось в глубине уха, как бывает, если слишком быстро подняться на высоту, било камешком в мозгу – мелким камешком, обкатанным водой, но тяжелым, смещающим что-то вокруг себя. Голос померк до чуть слышного дыхания, но слова слышались явственно.

«Покорись, – шептали они. – Служи».

Это говорил Длинный Кулак – с той же безразличной убежденностью, с той же уверенностью, с той же интонацией – и в то же время не он. Речь лишилась призвука ургульской речи, в ней вовсе не осталось особенностей, словно в голове у Кадена возникали не слова, а идеи слов.

«Тебе не выжить без служения. Никто не выживет».

Давление стало сильнее. В сознании будто разворачивался небывалый цветок: яркий, как солнце, расцветающий слишком быстро, – так проклевывается птенец, разбивая изнутри гладкую скорлупу. Каден чувствовал, как разлетаются осколки, как они режут его собственные мысли. Он оперся рукой на скальную стену, утвердился на ногах, прикрыл глаза и почувствовал, как падает в бездонную тьму, – словно целый мир стал колодцем, со дна которого отзывался эхом голос.

«Ты можешь быть больше. – Видение собственных горящих глаз. – Больше того, что носишь под своей кожей».

Еще одно видение, на сей раз с большой высоты: жалкая фигурка на желтом уступе. Он долго вспоминал имя этого сломленного смертного создания – Каден. Звуки были знакомы, но несущественны. Жалкий человечек нес на согбенной спине опаляющее сиянием существо.

«Вот чем ты можешь стать, – сказал сияющий. – Если покоришься».

Жжение омыло мозг холодным огнем.

Желание гореть было острым, словно недельный голод.

«Да, – сказал голос, – дай себе сгореть. Я возьму эту плоть и сделаю ее богом».

Огромное пламя, яркое и светлое, как полуденный небосвод, божественное, неоспоримое.

«Да, – сказал бог. – Да».

Но с этим голосом сплетался другой, слабее вчерашнего ветра, растресканный, как засохшая грязь, слишком человеческий, обреченный. Разбитый.

«Разум – огонь. Разум – огонь. Разум – огонь».

И что-то в нем, что-то, что еще было Каденом, отозвалось знакомым словам: «Задуй его!»

Он разлепил веки. Солнце сдвинулось по небу. На лицо ему упала тень, четкая, как прорезанная резцом. Длинный Кулак был еще жив, слабо дышал над ухом, но бог в нем почти умолк.

– Ты пытался забрать меня, – вслух сказал Каден.

Собственный голос показался ему чужим, сухим, как камень. Язык во рту распух.

– Пытался занять мое место в моем же сознании.

«Другого пути нет».

Голос и теперь звучал в голове, но ослабел, как если бы костер дожигал последние угольки.

– Я не жрец, – сказал Каден. – Я ничем не похож на ургула, в котором ты теперь обитаешь. Я никогда тебе не поклонялся. Ты сам объяснял. Мой разум не подготовлен. Ты не сможешь в него войти.

«Кроме поклонения, есть другие пути. Грязные пути, но они есть».

И голос бога распался на дикое двухголосье, повторяя Кадену слышанные недавно слова: «Можно вырезать из себя часть того, что ты есть…»

– Нет. – Каден затряс головой, впервые поняв то смятение, то отвращение к себе, что он видел в глазах Тристе. – Только не это.

«Если не покоришься, кшештрим победят».

Каден свалил с плеча неподвижное тело ургула, придержал как мог и опустил на самый край обрыва. Веки умирающего были сомкнуты. Дыхание сипело меж окровавленных губ. Он был почти мертв, но что это значило? Длинный Кулак – если ребенком он и вправду носил это имя – умер давно, когда его плоть захватил бог, а если не умер, то ушел, уступив свое мест божеству.

«Длинный Кулак отдал себя, – сказал бог. – Ты должен отдать себя».

Каден силился это представить. Не тихое угасание личности, которого добивались хин. Близко к тому, но хуже: преображение в нечто безжалостное и бессмертное, созданное кровопролитиями и воплями боли. Чем такое – лучше пусть его вовсе не станет. Лучше просто перестать быть.

Или…

Тристе сопротивлялась. Никто не мог понять, каким образом, но она воспротивилась богине – приняв ее в себя, заперла в отгороженном уголке своей души. Нося в себе Сьену, она сохранила себя, а ведь она не обучалась ваниате, не потратила долгих лет на овладение собственным разумом. Если она нашла способ, сможет найти и он.

Умирающий бог проник в его мысли, не дожидаясь слов.

«Нет, – сказал Мешкент. – Не дам загнать себя в клетку».

Каден снова ощутил давление, теснившее его из собственного разума.

«Покорись!»

Он угрюмо покачал головой и стал давить навстречу. На этот раз пошло легче, почти без усилия. Бог ослабел, истекая из этого мира.