Так говорил Заратустра - Фридрих Вильгельм Ницше

ему хочется прийти нагим, мужчиной или женщиной, еще не знаю я; но он идет, он гнетет меня, горе! шире раскройте чувства ваши!

День отзвучал, для всех вещей наступает теперь вечер, даже для лучших вещей; слушайте теперь и смотрите, о высшие люди, каков этот демон, мужчина ли, женщина ли, этот дух вечерней тоски!»

Так говорил старый чародей, лукаво оглянулся и схватил свою арфу.

3

Когда яснеет воздух и на землю,

Как утешение, роса нисходит

Стопой невидимой, неслышанной и нежной,

Как всё несущее успокоенья сладость, —

Ты вспоминаешь ли, горячая душа, —

Какою жаждою томилась ты когда-то

По ниспадающим с небес слезам-росинкам,

Усталая в изнеможенье жалком,

Под злыми взглядами спускавшегося солнца,

Спешившего тропинкой пожелтевшей

Злорадно ослеплявшими лучами

Между дерев, черневших вкруг меня.

Ты истины жених? так тешились они.

Нет, ты поэт, и только.

Ты хищный, лживый, ползающий зверь,

Который должен лгать,

Под маской хитрой жертву карауля,

Сам маска для себя

И сам себе добыча.

И это истины жених? О нет!

Лишь скоморох, поэт, и только!

Хитро болтающий под маскою затейной,

Ты, рыскающий вкруг, карабкаясь, всползаешь

По ложным из нагроможденных слов мостам,

По лживым радугам среди небес обманных.

Лишь скоморох, поэт, и только!

И это — истины жених? О нет!

Ты не стоишь холодный, неподвижный,

Как образ божества, спокойный,

Как изваяние его пред храмом,

Как врат Господних страж…

Ты добродетельной устойчивости враг,

Не в храмах дома ты, а в дикой чаще,

Ты полн упрямого, кошачьего стремленья,

Рад выпрыгнуть в окно под всякий случай

И лесу девственному рад кричать приветно,

Что в чаще непролазной ты носился.

Средь пестрых хищников в косматых шкурах,

Греховной красоты здоровья полный, —

Что, сладострастно ноздри раздувая,

Насмешливый в блаженстве кровожадном,

Ты хищничал и крался полный лжи.

Порой, орлу подобно, с высоты,

Уставив в глубину недвижный взгляд,

В свое владенье, в пропасть смотришь долго,

Как, вглубь стремясь, она все ниже, вниз

Змеится кольцами, спускаясь внутрь —

И вдруг

Затем

В падении отвесном

Полет, как меч, направив,

В ягнят ударил ты,

Стремительно бросаясь с хищным жаром

Терзать ягнят

Со злобой против всех овечьих душ

И яростно кипя на всё, что смотрит

Овцеподобно, ягнеоко и курчаво,

С приветной тупостью ягнят молочных.

Вот так

Пантеры свойств, орлиных качеств

Исполнены поэта ощущенья,

Они твои под тысячью личин.

Твои, поэт и скоморох!

Ведь это ты, признавший в человеке

Так безразлично Бога и овцу,

И божество терзая в человеке,

В нем также и овцу терзаешь ты.

Терзаешь, радуясь.

Твое блаженство в этом,

Блаженство злой пантеры и орла,

Блаженство скомороха и поэта.

Когда яснеет воздух и луна

Серпом зеленоватым между тучек,

Среди полос пурпурных вдруг мелькнувши,

Прокрадется, завистливо, как враг,

Дневного света враг, —

Она все ближе, ближе подступает,

Подрезывая тайно, постепенно

Ковры из роз, гирляндами висящих,

Пока цветы с головкой побледневшей

Не опрокинутся в ночную тьму.

Так я упал когда-то с высоты,

Где в сновиденьях правды я носился —

Весь полный ощущений дня и света,

Упал я навзничь в тьму вечерней тени,

Испепеленный правдою одною

И жаждущий единой этой правды. —

Ты помнишь ли еще, горячая душа,

Как мы тогда томились этой жаждой,

Томились тем, что ты в изгнанье вечном

От всякой правды далеко,

Лишь скоморох, поэт, и только.

О науке

Так пел чародей; и все собравшиеся попали, как птицы, незаметно в сети его хитрого, тоскливого сладострастия. Только совестливый духом не был пойман им: он быстро выхватил арфу из рук чародея и воскликнул: «Воздуху! Впустите чистого воздуху! Впустите Заратустру! Ты делаешь воздух этой пещеры удушливым и ядовитым, ты, старый, злой чародей!

Лживый и утонченный, ты соблазняешь к неведомым страстям и к неведомым пустыням. И горе, если такие, как ты, говорят об истине и придают значение ей!

Горе всем свободным умам, которые не остерегаются таких чародеев! Они должны проститься со свободой своей: ты учишь возвращению в тюрьмы и манишь назад, в темницы, – ты старый, мрачный демон, в жалобе твоей слышится манящая свирель, ты похож на тех, кто своей похвалой целомудрию призывает тайно к разврату!»

Так говорил совестливый; старый же чародей оглядывался вокруг, наслаждаясь победой своей, и оттого проглотил досаду, причиненную ему совестливым. «Помолчи! – сказал он скромным голосом. – Хорошие песни должны хорошо отзываться в сердцах: после хороших песен надо долго хранить молчание.

Так поступают все эти высшие люди. Но ты, должно быть, мало понял из песни моей? В тебе очень мало от духа чародея».

«Ты хвалишь меня, – возразил совестливый, – отделяя меня от себя; ну что ж! Но вы, остальные, что вижу я? Вы все сидите еще с похотливыми глазами —

о свободные души, куда девалась свобода ваша! Вы кажетесь мне похожими на тех, кто долго смотрел на развратных женщин, нагих и танцующих: ваши души сами начали танцевать!

В вас, о высшие люди, еще много есть из того, что чародей называет своим злым духом обмана и чар, – мы, конечно, должны быть различны.

И поистине, мы достаточно говорили и думали вместе, прежде чем Заратустра вернулся в пещеру свою, достаточно, чтобы знать, что мы различны.

И мы ищем различного даже здесь, наверху, вы и я. Ибо я ищу побольше устойчивости, потому и пришел я к Заратустре. Ибо он самая крепкая башня и воля —

– теперь, когда все колеблется, когда вся земля дрожит. Но когда я вижу глаза ваши, какие вот сейчас у вас, я скорее поверил бы, что вы ищете побольше неустойчивости,

– побольше трепета, побольше опасности, побольше землетрясения. Вы хотите, так кажется мне, простите предположение мое, о высшие люди, —

– вы