Вавилон - Маргита Фигули

Разговор невероятно утомлял его, каждое слово стоило Устиге больших усилий.

— Побереги себя, князь. Тебе нельзя так много говорить, — стала она успокаивать Устигу.

Спасти его — значило спасти Набусардара. Другого выхода, другого пути у нее не было. Она забыла об Устиге в трауре по отцу, но теперь, движимая страхом за Набусардара, которого боги грозили призвать в страну вечного заката, Нанаи преисполнилась решимости помочь персидскому князю.

— Доверься мне, князь. Сегодня же я вызволю тебя из этой сырости и смрада.

— Как ты меня вызволишь отсюда, что ты задумала?

— Нет, выпустить тебя на волю я не могу, — спохватилась Нанаи, — но я велю перенести тебя наверх, в дворцовые покои, где больше воздуха и солнца… Ведь ты всегда любил чистый воздух и солнце… князь.

По ее нежным щекам текли слезы.

— Выходит, взамен подземелья — дворцовые покои. — Устига склонил голову. — Благодарю тебя, Нанаи, ты очень добра. Но я отказываюсь от твоего благодеяния. Я давно приготовился к смерти. О, как тяжко жить в ее ожидании. Завтра… так сказал певец. — Он перевел дух. — В правой поле, в уголке этого рубища зашит смертельный яд. Я волен прибегнуть к нему, когда угодно. Я давно бы уже принял его, если бы не стоял передо мною твой образ, если бы не тревога за твою судьбу. Мне так хотелось увидеть тебя, увидеть еще раз. Я надеялся, что Кир сокрушит вавилонские стены и мы вместе уедем в Персию. Но Бабилу стойко обороняется. И ты, конечно, веришь, что победит Вавилон. Ты предпочла Набусардара и надеешься на его победу. — Вялая усмешка тронула его губы. — Но задумывалась ли ты над тем, кто он, этот победитель? Когда-то Набусардара превозносили все вавилонские женщины, ныне они молчат, потому что у великого воителя странные вкусы. Он предпочитает женщинам лошадей и собак.

— Князь!

— Ты ослеплена, Нанаи! Неужто ты не замечала, что сперва он кормит лошадей и собак, а потом уже ест сам? Кто не знает, что пятьдесят наложниц своего гарема он отдал толстобрюхому купцу в обмен на жеребца, который почитался лучшим скакуном во всей Фригии!

— Князь! — вскрикнула Нанаи, схватив его за руку. — Ты говоришь, не помня себя. Твоя рука будто в огне. Ты болен, ты очень болен. Князь…

Сгорбившись, как-то весь сжавшись, Устига прошептал:

— Нанаи, я хочу тебе еще сказать, что это был не царский певчий, не гонец Набусардара, а вестник смерти.

Устига уронил голову между колен, повалившись на бок, затих на своем ложе.

— Князь! — Объятая ужасом, Нанаи впилась руками в его плечи, силясь распрямить скорченную фигуру Устиги.

Нанаи без труда перевернула его на спину, но иссохшее, костлявое тело Устиги не обнаружило признаков жизни.

Нанаи в страхе поднялась. Первым побуждением ее было бежать, но мысль о том, что, возможно, певец, вестник смерти, ожидает за дверью, приковала ее к месту. Нанаи заслонила лицо руками. Он привел ее сюда, чтобы она стала свидетельницей смерти Устиги и узнала, за что суждено погибнуть Набусардару. Стремительной птицей мелькнула эта мысль в ее мозгу.

Одно было для нее несомненно: жестокосердные, кровожадные боги призывают к себе Набусардара в отместку за смерть Устиги.

Но пусть они знают, что любовь сильнее смерти, что любовь возлагает себя на жертвенный алтарь, что любовь собственную кровь цедит в раны истекающих кровью, что любовь сама воспламеняет себя, когда нужны свет и тепло, что любовь — это путь к красоте и правде, что любовь не знает устали в стремлении к самой далекой цели, что любовь — это крепость, на башню которой самые прославленные воители с благоговением возлагают? свои мечи; что любовь сильна, сильнее смерти…

Нанаи повернулась от двери, к которой она было отошла, и вновь осторожно подкралась к ложу Устиги, шепча:

— В этот миг ты стоишь на крепостной стене, любимый мой, великий и непобедимый Набусардар, тревожась за будущее Вавилонии. Знаю, тебя не страшат ни смерть, ни царство теней, я тоже их не боюсь, но из нас двоих ты нужнее, и поэтому ты должен жить. Своей смертью я умиротворю жестокосердных богов, разгневанных гибелью Устиги.

Под ее ногами зашуршала гнилая солома: Нанаи тихонько опустилась на колени.

— Ты говорил, Устига, что в правой поле твоей одежды… — И она трясущимися пальцами нащупала маленький мешочек с ядом. — Я не противлюсь милости твоего бога Ормузда. — Нанаи надорвала подкладку. — В свой час он должен был избавить тебя от позора и унижения… — Нанаи извлекла мешочек и развязала тонкие тесемки. — Ныне… — Она высыпала порошок на ладонь. — Клянусь тебе, господин мой, возлюбленный мой, в щит которого сейчас вонзаются персидские стрелы, клянусь Энлилем, который создал меня, и богиней Иштар, которая меня благословила, что я ухожу из царства радости в царство теней, чтоб ценою своей жизни спасти тебя.

Она смотрела перед собой в темноту, и счастливая улыбка озаряла ее лицо.

Тени подземелья простирались вокруг, недвижны, словно столпы загробного царства.

Нанаи перевела взгляд на ладонь, но, к ужасу своему, обнаружила, что нечаянно просыпала большую часть смертоносного порошка в лужицу, куда стекала сырость из-под ложа мертвеца. Может, для слабой женщины хватит и того немногого, что осталось?

Она запрокинула голову.

— Помни, великий мой, возлюбленный мой, прекрасный мой, смерть не разлучит нас, ибо любовь сильнее смерти… — и поднесла ладонь к губам.

Мысленно она прощалась со всем, что было дорого ей в этом мире. Взору ее разом предстали истерзанная войной Вавилония и языки пламени, в котором нашел свою погибель отец.

Приложив ладонь к губам, Нанаи еще раз остановила взгляд на пленном персе. Невыразимая боль стеснила ее грудь. Ведь она сама два года назад сделала первый шаг к ужасной развязке. В памяти Нанаи всплыли слова, сказанные Устигой той ночью в подвале дома на опушке Оливковой рощи. Конечно, это был прекрасный и благородный человек, но он стал жертвой бессмысленной ненависти и распри между людьми. И вдруг Нанаи поняла, что ни она, ни Устига не виновны в зарождении этой ненависти и розни и, не будь смертельной вражды меж племенами, они сумели бы найти общий язык.

— Князь, — изнемогая, жалобно прошептала она. Вдруг голова Устиги качнулась, упала набок, веки приоткрылись, и мутный взгляд скользнул по лицу Нанаи.

— Князь! — вскрикнула Нанаи, задрожав. Узник судорожно вздохнул и снова закрыл глаза.

— Ты жив… — негромко проговорила Нанаи, и ладонь со смертоносным порошком бессильно упала.

Устига слышал ее голос, но был так слаб, что не смог выговорить ни слова.

— Ты жив… — повторила она, точно благодаря его за величайшее благодеяние. — Воистину любовь сильнее смерти.

Эти слова шелестом донеслись до его слуха, Устига опять впал в забытье…

А в это время мнимый царский певчий стоял на террасе башни Этеменанки и на глазах у верховного жреца Исме-Адада изо всех сил натягивал тетиву, целя в сторону персидского лагеря. На стреле была надпись:

«Видел Устигу в темнице Набусардара. Дни его сочтены. Поспеши, Кир, царь мой».

Тот, кто теперь вместо семиструнной лиры держал в сильных руках натянутый лук, волею богов носил имя Элос.

* * *

После прихода Нанаи в борсиппский дворец Набусардар распорядился освятить куст игольчатого аканта.

Восхищенный формой растения, скульптор Гедека украсил двери, ведущие в покои Нанаи, гипсовым изображением ощетинившихся «соцветий и колючих листьев. Кроме того, увлекшись, он вылепил четыре колонны в виде акантовых колосьев и велел расставить их на террасе в том крыле, где находились комнаты Нанаи. Перед ним в бассейнах сверкали ослепительной красотой чашечки белоснежного лотоса, покоившиеся на плавучих листьях, словно заколдованные красавицы на глади озерных омутов. Решетчатый навес террасы был увит буйно разросшимся плющом, а по краям раскинулась крупноцветная чемерица; тут же тянулись ряды наперстянки с желтыми и пурпуровыми колокольцами, покрывавшими весь стебель. В укромных нишах росла жимолость, которая наполняла покои своим благоуханием. Десятки редких кустарников, трав и цветов покрывали небольшое пространство террасы.

Но наибольшей заботой дворцовых слуг удостаивался именно ощетинившийся колючками куст аканта, его высокие стебли обступали садовую мраморную скамью, подножие которой было искусно оковано бронзой. Горькие минуты одиночества Нанаи коротала на этом ложе, внимая шелесту южного ветерка в цветнике и воплям демона войны за городскими стенами.

Игольчатый акант должен был послужить щитом и мечом дому Набусардара. Под его защитой Нанаи, как и другим обитателям дворца, предстояло переждать грозную пору войны и наступление мирных дней встретить под знаком терпения, любви и веры.

Но однажды поутру Тека заметила, что верхушки аканта чахнут. Кто-то из демонов коварно подстерегал счастье, которое берег в своей цитадели непобедимый полководец. Весть об увядании священного куста встревожила всех обитателей дворца..