Вся мировая философия за 90 минут (в одной книге) - Посмыгаев

ни абсолютным, ни точным, ни логичным. В каждом слове, каждой фразе и даже способе построения предложений заложены возможности появления двусмысленностей, искажающих значение. Язык избегает ясности и точности. У каждого слова есть свое значение или несколько значений. Но с каждым словом связывается также неограниченное количество более или менее скрытых коннотаций.

Среди них — игра слов, аллюзии на другие смыслы, внутреннее сходство, возможность разных толкований, расходящиеся значения корней, двусмысленности и т. д. В устной речи нередко бывает и намеренное изобретение двусмысленностей.

Комедиант делает акцент на какой-то совершенно невинной фразе и открывает простор для других, отнюдь не невинных толкований. При определенных условиях некоторые высказывания невольно могут содержать прямое противоречие («Белый дом не собирается никого обелять»).

То же самое происходит и в письменном языке.

Читатель вправе привносить свое собственное толкование, отношение, намерение. Слова, по своей сути и без того неоднозначные, превращаются в предмет читательской интерпретации.

Деррида идет в своем анализе еще дальше. При отсутствии «позитивных условий» идентификации (то есть четкой системы противопоставления значений), утверждает он, различие приводит к полной текучести языка на уровне смыслов подтекста.

Нет идентичности — нет и концептов, потому как идентифицирующие понятия становятся немыслимыми в прямом смысле слова. На этом уровне язык, существующий среди бесконечной текучести игры слов и парадоксов, совершенно избегает ясности значений. Тем самым язык избегает и метафизического «присутствия» абсолютной истины, которую старается ему навязать западноевропейская традиция. Этот уровень языка, в чем-то аналогичный человеческому подсознанию, представляет собой первозданную творческую путаницу неразрешимостей среди своих различий.

Еще раз напомним, что Деррида был не первым, кто указал на элемент неоднозначности в языке — поэты знали об этом с момента возникновения литературы. Возможно, именно этим обстоятельством можно объяснить первую реакцию на идеи Дерриды в Америке, где он выступил в университете Джонса Хопкинса в 1966 году Языковой метод Дерриды был воспринят как новаторская и интересная техника анализа художественной литературы.

Применение такого метода позволяло вычленять в литературном тексте разнообразные аллюзии и значения, которые образуют отдельные подтексты в произведении. Критики получали новые возможности поиска и выявления скрытых намерений, метафизических предпосылок и косвенных многозначностей. С другой стороны, в лагере философов Деррида встретил куда более прохладный прием. Что он этим, собственно, хочет сказать?

Отвечая на этот вопрос, Деррида уклоняется от точных формулировок по примеру избегающего точных значений языка (в его теории). Но язык имеет значение. Он возник как средство коммуникации.

Даже когда коммуникация сводится к простой демонстрации власти говорящего над слушающим, не облеченной в слова, если один кричит на другого, — исходным намерением все равно было вступить в контакт. Коммуникация по-прежнему остается целью существования языка, вне зависимости от точности передаваемых смыслов.

Литература как вид искусства постоянно играет с языком и на языковой неоднозначности, но даже в этом случае дело редко доходит до абсолютной бессмыслицы (без-смыслицы). Сила воздействия дадаизма, сюрреализма и прочих измов как раз и возникает из нарушения привычных смыслов слов, вызывания новых ассоциаций и тому подобного. Будь это не так, любой лишенный смысла текст обладал бы аналогичным эффектом.

Так какой же смысл имеет анализ Дерриды?

Деррида демонстрирует нам, что любой текст содержит большое число конвенциональных элементов и собственных кодов. Он показывает не то, что означает текст, а каким образом текст приобретает значение. Другими словами, упрощает текст. Метод упрощения и разграничения смыслов, заложенных языком в текст, пользовался большой популярностью среди философов древности. В качестве примера Деррида приводит сцену из платоновского диалога «Фёдр». Платон рассказывает миф о египетском боге Тоте, где бог объясняет египетскому фараону важность и нужность обучения подданных письму. Научившись писать, подданные смогут усовершенствовать память и стать мудрее.

Тот заявляет: «Мое изобретение — это лекарство (фармакон) для укрепления памяти и разума».

Фараон возражает, что умение писать приведет к прямо противоположному эффекту: «Это изобретение будет способствовать росту забывчивости в душах тех, кто перестанет упражнять память, полагаясь на верность написанного». Открытие Тота является фармаконом для напоминания, а не запоминания, не собственно памяти. То же самое можно сказать и о мудрости. Фараон указывает, что написанное демонстрирует лишь видимость мудрости, а не мудрость как таковую, и письмо будет способствовать возникновению иллюзии о мудрости, а не развивать разум.

Платон, говорит Деррида, использует в своем мифе типичную бинарную систему противопоставлений, либо/либо. Либо умение писать укрепляет память, либо ослабляет. Хотя в действительности может иметь место и то, и другое. Далее Деррида анализирует слово фармакон. В греческом языке оно имеет несколько значений — «лекарство», «снадобье», «эликсир» (от этого же корня произошло слово «фармацевтика»). Но фармакон может также означать «яд», «колдовство», «чары». Таким образом, понятие фармакон заключает в себе смыслы, выделяемые обеими спорящими сторонами. Умение писать может способствовать как улучшению запоминания, так и ослаблению памяти. Значит, значение слова фармакон в данном контексте становится нестабильным, и как следствие, появляется различие (difffirence). Понятие идентичности, бинарные оппозиции или/или исчезают, и мы погружаемся в многозначность различия. Стройность логического рассуждения Платона рушится, и взамен появляется неразрешимость.

Неудивительно, что ход мыслей Дерриды не произвел благоприятного впечатления на американских философов. Возможно, подобный анализ и подходит для литературной критики, но что у него может быть общего с философией, с требованиями ясности, предъявляемыми к философскому аргументу? Казалось, единственной целью Дерриды было сбить всех с толку, лишить смысла понятия и установки, а ведь цель философии, напротив, устранить многозначность. Какой смысл в том, чтобы заново ее вводить? У Дерриды на это было два возражения. Во-первых, он пытается показать правила функционирования философии, ее предпосылки, истины и скрытые коды. Во-вторых, он указывает на вполне реальный факт многозначности, заложенной в самом существовании любого языка. Язык избегает идентификации с каким бы то ни было объектом реальности, и игнорировать это — значит игнорировать язык, какой он есть в полном его объеме.

Не только философам пришлась не по нраву аргументация Дерриды. Ученые посчитали ее тривиальной бессмыслицей. Научный закон остается в силе, пока его не опровергнут, а это происходит не при помощи словесных уловок. Юристы и политологи восприняли теории Дерриды как шутку.

Как Деррида и предсказывал, каждый остался верен своим правилам и сохранил свои установ ки в пределах собственного контекста. Насколько им удалось это осознать, если это вообще имеет значение, — уже другой вопрос.

Деррида назвал свой вид аргументирования (или, если хотите, философский подход) «деконструкцией». В принципе, это более или менее точное описание того, что он делает. А именно демонтирует власть монументальности текста, и взамен одного значения появляется множество.

После первой лекции Дерриды, прочитанной в