Сахалин - Влас Михайлович Дорошевич

посадил его в свое отделение, которое быстро наполнилось: только в 1897 г., в посту Александровском, среди каторжан оказалось семьдесят три сумасшедших.

 В психиатрическом отделении Регенов быстро успокоился, стал кроток и послушен и только иногда буйствует, входя в соприкосновение с тюремной администрацией.

 - Уж его всячески стараюсь отдалить от всяких соприкосновений и столкновений! - говорил мне психиатр. - Многие и до сих пор не хотят понять, что он сумасшедший. А ему бы двадцать пять лет тому назад следовало здесь сидеть.

 Когда я после беседы об увещаниях выходил из комнаты Регенова, ко мне подошел небольшого роста подслеповатый человек.

 Близорукость вообще развивает подозрительность. Плохо видя, что кругом делается, близорукие всегда держатся немного "настороже". Но этот уж был сама подозрительность, даже по внешности.

 Он потихоньку сунул мне в руку бумажку, пробормотав:

 - Прочтите и дайте законный ход!

 И отошел.

 - Помягшев! - тихо сказал мне доктор, - вероятно, донос на меня!

 Так и оказалось, Принимая меня за "заведующего всеми медицинскими частями", Помягшев обвинял всех докторов острова Сахалина "в повальном и систематическом отравлении больных ради корыстных выгод".

 Каждый раз, как мне приходилось бывать в больнице, Помягшев крался за мной и высматривал откуда-нибудь из-за угла, как я беседую с доктором. А через несколько дней попал донос доктору уже на меня. Бумага адресована "господину сахалинскому генерал-губернатору", и в ней сообщалось, что "я, заведующий всеми медицинскими частями, из корыстных видов сошелся с докторами в целях дурного питания арестантов и присвоения себе причитающихся им денег".

 Помягшев титулует себя таинственным репортером Горюновым и издает в психиатрическом отделении рукописный журнал, с эпиграфом:

 - "Cum Deo".

 И под названием:

 "Биографический журнал "Разрывные снаряды", в поэмах, стихах, песнях и карикатурах, составляемый таинственным репортером-самоучкою Лаврентием Афанасьевичем Горюновым".

 В журнал он вписывает сентенции:

 - "Из слабых людей составилось сильное человечество".

 И там вы встретите сатирические стишки, в роде следующих:

"Одесский адвокат Куперник

Всех Плевак соперник,

Любит он крупные делишки,

Которые учиняют грязные людишки.

Три тысячи в час, три тысячи в час,

Крайне жалея, что мало таких у нас".

 Но это "смесь", - главное содержание журнала - доносы, где он сообщает, что, "имея тончайший и незвучный, но для меня достаточный слух, такого-то числа услыхал то-то". Идут обвинения докторов, администрации, надзирателей, арестантов во всяческих "преступлениях и неправдах".

 Весь день, с утра до ночи, Помягшев проводит в том, что сочиняет доносы и жалобы, в которых просит "вчинить к такому-то иск и сослать на каторгу".

 Это и привело Помягшева на Сахалин.

 Он - мещанин одного из поволжских городов, имел домишко, заболел и начал вчинять ко всем иски и писать на всех доносы, добиваясь правды.

 Это одна из самых назойливых и нестерпимых маний, очень распространенная, но мало кем в житейском кругу за болезнь признаваемая, - мания сутяжничества.

 О такой мало кто и слышал!

 Заболев сутяжническим помешательством, Помягшев, конечно, просудил все, что у него было, по своим нелепым искам восстановил доносами против себя все и вся и, придя в полное отчаяние, что "правды нет", решил обратить на себя "внимание правительства". Он поджег свой дом, чтобы на суде рассказать "всю правду и гласно обнародовать все свои обвинения".

 Но, конечно, когда на суде он начал молоть разный вздор, не идущий к делу, - его остановили. Поджег был доказан, - и Помягшев попал на Сахалин.

 Временами он впадает в манию преследования. Его охватывает ужас. Все кругом ему кажутся "агентами сатаны - и он сам находится во власти того же господина сатаны". По временам ему кажется, наоборот, что на него возложена специальная миссия, "водворить правду", он впадает в манию величия и пишет распоряжения, в которых приказывает "всем властям острова Сахалина съехаться в шесть часов утра и ждать, пока я, таинственный репортер, не дам троекратного сигнала". Эти "приказы", которые он передает "по начальству", как и доносы, полны отборнейшей ругани.

 Понятно, что Помягшеву досталась трудная каторга. Доносчика и сутягу ненавидели арестанты и не переваривало тюремное начальство. Он всех и вся заваливал доносами и жалобами. Его била смертным боем каторга и "исправляли тюремные власти".

 Так длилось тоже до 97-го года, когда приехавший на Сахалин психиатр, наконец, взял его в психиатрическое отделение:

 - Да это больной.

 - В сахалинских тюрьмах вообще не мало больных манией сутяжничества, - говорил мне психиатр, - преступлений, совершаемых для того, чтоб "обратить на себя внимание" и таким путем "добиться правды", вообще гораздо больше, чем думают.

 Мне лично много приходилось видеть на Сахалине арестантов, всем надоедающих самыми нелепыми, неосновательными жалобами и доносами, тратящих последние гроши, чтобы нанять знающего арестанта для составления такой жалобы. Самая нелепость, фантастичность жалоб говорит за то, что это душевнобольные.

 - Вот не угодно ли-с! - воскликнул Помягшев, когда мы с доктором вошли в одну из палат, - не угодно ли-с!

 Жестом, полным негодования, он указал на больного, который моментально закрылся одеялом с головой, лишь только мы появились.

 - Не угодно ли-с! Почему человек прячется? Что здесь скрыто? Какая тайна? Не надо на это обратить внимание? Не нужно раскрыть? Так здесь обращают внимание на правду?!

 И, подергиваясь от негодования, Помягшев убежал, - вероятно, писать донос.

 "Тайна" лежала, притаившись, под одеялом.

 Это - Юшпанич, крестьянин Вятской губернии. Поистине, живая трагедия. Он ушел из дома на золотые прииски, - на обратной дороге его обокрали: украли деньги и паспорт. Это так повлияло на несчастного, что он помешался. У него явился бред преследования. Ему казалось, что его, Юшпанича, ищут, чтобы убить и ограбить. Он решил лучше переменить фамилию и назвался вымышленным именем. Его арестовали, как беспаспортного бродягу, и сослали. Он пробыл на Сахалине три года. Здесь, почувствовав доверие к доктору, он открыл свое настоящее имя. Пошло расследование, - но несчастному уже не вернуться на родину.

 Бред преследования продолжает его мучить. При появлении в палате нового лица он спешит закрыться одеялом:

 - Начнут опять опознавать, снимать карточки. Мучение.

 Только после долгих уговоров доктора он согласился наполовину открыть лицо.

 Ему страстно хотелось бы вернуться на родину. Он тоскует по своим. Но о своем "деле" - о признании его тем, кто он есть, говорить избегает:

 - Сколько тянется! Сколько тянется!

 - Вы, может быть, хотите рассказать господину о вашем деле? - спросил его доктор.

 - Нет! Нет! Лучше не говорить,