Учение Великих Махатм - Автор неизвестен

Мой бедный, слепой друг!

Вы совсем не годитесь для практического оккультизма! Его законы непреложны; и никто не может отступить от раз отданного приказа. Она не может продолжать пересылку писем мне, и письмо надо было передать Мохини. Однако, я его прочел и решил сделать еще одно усилие (последнее, которое мне разрешено), чтобы открыть вашу скрытую интуицию. Если мой голос, голос того, кто в своем принципе человеческого существа всегда был вам дружественен, и на этот раз не достигнет вас, как это часто бывало и прежде, то наше расставание в настоящем времени и навсегда станет неизбежным. Мне больно из-за вас, в чьем сердце я так хорошо читаю, несмотря на все протесты и сомнения вашего холодного западного рассудка и чисто интеллектуальной натуры. Но моя первая обязанность – это долг к моему Учителю, и долг, разрешите это сказать вам, для нас выше, чем какая-то дружба или даже любовь, так как без этого постоянного принципа, являющегося неразрушимым цементом, связывавшим в течение многих тысячелетий рассеянных хранителей великих тайн природы, наше Братство, нет! – даже само наше Учение давно бы рассыпалось в неузнаваемые атомы. К несчастью, как бы велик ни был ваш чисто человеческий интеллект, ваша духовная интуиция слаба и туманна, так как она никогда не развивалась. Отсюда – каждый раз, когда вы встречаетесь с кажущимся противоречием, затруднением, как бы какой-то несообразностью оккультного характера, которая вызвана нашими, освященными временем законами и правилами (о которых вы ничего не знаете, так как ваше время еще не пришло), – у вас немедленно возникают сомнения, появляются подозрения, что над лучшей частью вашей натуры насмехаются, и лучшая часть натуры подвергается, в конце концов, этим обманчивым внешним явлениям! У вас нет веры, которая требуется, чтобы дать вашей воле подняться с вызовом и пренебрежением против вашего чисто мирского интеллекта и дать вам лучшее понимание сокровенных вещей и неизвестных законов. Я вижу, что вы неспособны заставить ваши лучшие устремления, черпающие силы из потока истинной преданности той майе, которую вы создали из меня (это одно из ваших чувств, которое глубоко меня трогает), поднять голову против холодного, духовно слепого рассудка; вы неспособны позволить вашему сердцу громко провозгласить то, что ему до сих пор разрешалось только шептать: "Терпение, терпение. Великие цели никогда не осуществлялись одним рывком". Однако вам было сказано, что на пути к оккультным наукам следует продвигаться кропотливым трудом и пересекать его с опасностью для жизни; что каждый новый шаг, ведущий к конечной цели, окружен ловушками и терниями; что путника, отважившегося на него вступить, сперва заставляют стать лицом к лицу и победить тысячу и одну фурию, которые охраняют адамантовые ворота и вход – фурии, называемые Сомнение, Скептицизм, Презрение, Насмешка, Зависть и, наконец, – Искушение, Соблазн – особенно последний; кто хочет увидеть находящееся по ту сторону, должен сперва уничтожить эту живую стену; он должен обладать сердцем и душою, покрытыми сталью и железом, быть всегда решительным и в то же время кротким и нежным, скромным и закрывшим свое сердце для всех человеческих страстей, ведущих ко злу. Являетесь ли вы обладателем всех этих качеств? Приступали ли вы когда-нибудь к курсу тренировки, которая ко всему этому ведет? Нет, – вы знаете это так же, как я. Вы не для этого родились. Будучи семейным человеком, которому надо поддержать жену и ребенка, которому надо работать, вы никак не годитесь для жизни аскета или даже жизни Мохини. Зачем тогда вам жаловаться, что вам не даны силы, что вы даже начинаете терять веру в наши собственные силы и т. д. Правда, вы несколько раз предлагали, что вы бросите мясоедение и выпивку, а я отказывал в этом. Зачем вам это, раз вы не можете стать регулярным учеником? Я думал, что вы это уже давно поняли и покорились своей участи, удовлетворяясь терпеливым ожиданием дальнейшего развития событий и моей личной свободой действий. Вы знаете, что я был единственным, кто пытался и упорствовал на своей идее о необходимости, по крайней мере, маленькой реформы, хотя бы небольшого отступления от чрезвычайной непреклонности наших правил, если мы хотим, чтобы европейские теософы численно увеличились и работали для просвещения и пользы человечества. Я потерпел неудачу в своей попытке, как вам известно. Все, чего мог добиться, было разрешение сообщаться с несколькими лицами, с вами, главным образом, так как я выбрал вас в качестве выразителя нашего Учения, которое мы решили дать миру хотя бы до некоторой степени. Не будучи в состоянии продолжать давать вам учение регулярно вследствие моей работы, я решил возобновить дачу Учения после того, как будет сделана моя работа и когда в моем распоряжении будет несколько свободных часов. Я был связан по рукам и ногам, когда я сделал попытку дать вам возможность издавать вашу собственную газету. Мне не было разрешено применять по этому делу какие-либо психические силы. Вы знаете результаты. Все же, я бы преуспел даже с теми малыми средствами деятельности, находившимися в моем распоряжении, если бы не возбуждение по делу законопроекта Ильберта Билля. Задумывались ли вы или подозревали когда-нибудь об истинной причине моей неудачи? Нет; ибо вы ничего не знаете детально о работе Кармы, о "боковых ударах" этого ужасного закона. Но вы хорошо знаете, что было время, когда вы чувствовали глубочайшее презрение к нам всем, принадлежащим к темным расам, и рассматривали индусов как низшую расу. Я больше ничего не скажу. Если у вас имеется сколько-нибудь интуиции, вы сделаете выводы о причине и следствии и, возможно, поймете, откуда неудача. Затем, против вас имелся приказ нашего Верховного Владыки не вмешиваться в естественный процесс роста Л. Л. и в психическое и духовное развитие его членов, и в особенности – в ваше. Вы знаете, что даже писать вам время от времени было разрешено лишь в виде особой милости после того, как затея с "Фениксом" потерпела крах. Что касается проявления каких-либо психических или оккультных сил, то об этом не было и не может быть и речи. Вы были удивлены нашим вмешательством в ссору Л. Л. и Кингсфорд? И вы не в состоянии догадаться, почему мы делали это и то? Поверьте мне, что когда-нибудь, когда вы будете лучше осведомлены, вы узнаете, что все это было вызвано вами самим. Вы также возмущаетесь кажущейся нелепости посылки Х. С. О. с миссией, для которой вы считаете его негодным для Лондона, во всяком случае социально и интеллектуально. Ну, когда-нибудь, возможно, вы также узнаете, что вы неправы в этом, как и во многом другом. В будущем результаты дадут вам хороший урок.

А теперь подойдем к самой последней части, к доказательству, что с вами не "обошлись несправедливо", как вы жалуетесь в вашем письме, хотя вы обошлись с Х. С. О. и Е. П. Б. очень жестоко. Ваш величайший повод к недовольству вызван вашим недоумением. Мучительно, вы говорите, когда вас всегда держат в неизвестности. Вы чувствуете себя глубоко обиженным по поводу того, что вы решили назвать очевидным и растущим "недружелюбием и переменой тона" и т. д. Вы ошибаетесь с начала до конца. Не было ни недружелюбия, ни перемены в чувствах к вам. Вы просто ошибались в отношении естественной резкости М., каждый раз, когда он говорил или писал серьезно. Что касается моих кратких замечаний, высказанных мною о вас Е. П. Б., которая обратилась ко мне и была права, вам никогда не приходила в голову мысль об истинной причине этого: у меня не было времени, я едва мог уделить мимолетную мысль вам самому и Л. Л. Как она хорошо сказала: "Никто никогда не думал обвинять вас в какой-либо намеренной неправоте" по отношению к нам самим или к ученику.

Что касается намеренной неправоты, к счастью вовремя предотвращенной мною, то она, несомненно, является беззаботностью. Вы никогда не думали о разнице телосложения между бенгальцем и англичанином, о выносливости одного и о выносливости другого. Мохини был оставлен вами в течение многих дней в холодной комнате без камина. Он не произнес ни одного слова жалобы, и мне пришлось охранять его от серьезного заболевания, отдавать ему мое время и внимание – ему, в ком я так нуждался для создания известных результатов, ему, кто пожертвовал всем для меня… Отсюда и тон М., на который вы жалуетесь. Теперь вам объяснено, что с вами "не обходились несправедливо", но что вам просто надо было принять замечание, которое для вас было неизбежно, так как иначе подобная ошибка могла бы повториться опять. Затем вы отрицаете, что у вас всегда была злоба против К. Очень хорошо, назовите это другим именем, если вам нравится; все же это было чувство, которое послужило помехой строгой справедливости и заставило О. совершить гораздо худшую ошибку, чем он уже сделал, но которой было дозволено развиваться в своем направлении, ибо это соответствовало целям и не приносило большого вреда, за исключением только ему самому – которого за это так беспощадно отчитывали. Вы обвиняете его в нанесении вреда вашему Обществу и притом вреда "непоправимого"? Где этот нанесенный вред?… Вы опять ошибаетесь. Эта ваша нервность заставила вас написать Е. П. Б. слова, которые я хотел бы, чтобы вы никогда не произносили – ради вас самого. Должен ли я привести вам доказательства, во всяком случае по одному делу, до чего несправедливы вы были, подозревая любого из них, что они или жаловались нам на вас, или наговорили о вас то, чего не было? Я верю, что вы никогда не повторите того, что я вам сейчас скажу, т. е. кто был (или мог быть, но не был, ибо она пришла слишком поздно) моим невинным доносчиком о Мохини. Вы вольны это проверить в любой день, но я бы не хотел, чтобы эта превосходная женщина почувствовала себя расстроенной и несчастной из-за меня. Это была мадам Гебхард, которой я обещал посетить ее субъективно. Я увидел ее в одно утро, когда она сходила по лестнице, пока я был занят с Мохини, делая его непроницаемым. Она услышала, как стучали его зубы, так как он тоже спускался с верхнего этажа. Она знала, что он все еще живет в своей маленькой комнате без камина после того как Олькотт уехал, хотя его легко можно было поместить в другой комнате. Она остановилась, чтобы подождать его, а я заглянул внутрь ее и услышал, как она мысленно произнесла: "Ладно, ладно… Если бы только Учитель это знал… " – и затем, остановившись, она спросила его, нет ли у него еще какой-нибудь теплой одежды, и добавила еще подобные ласковые слова. "Его Учитель знал" и уже поправил зло и, зная, что это не преднамеренное зло, никакого недружелюбия не питал, ибо слишком хорошо знал европейцев, чтобы не ожидать от них больше, чем они могут дать. Также это не единственный упрек, адресованный вам в сердце мадам Гебхард, также как и в умах нескольких других ваших друзей; и это только правильно, что вам нужно это знать, помня, что они, подобно вам самому, судят почти обо всем по внешности.