Собрание ранней прозы - Джеймс Джойс

Потом пошел в университет. Тут опять диспут, с коротышкой Гецци — голова круглая, глазки плута. На сей раз — по поводу Бруно из Нолы. Начал по-итальянски, закончил на ломаном английском. Он сказал, Бруно был жуткий еретик. Я отвечаю, что его жутко сожгли. Он не без огорчения признает. Потом дал мне рецепт того, что он называет risotto alla bergamasca[142]. Когда он произносит мягкое «о», так выпячивает пухлые свои плотоядные губы, будто целует гласную. Интересно, он…? А он бы мог покаяться? Да, вполне — и пустить две круглые плутовские слезы, по одной из каждого глаза.

Пересекая Стивенс-Грин, то бишь мой лужок[143], вспомнил: это же его соотечественники, а не мои изобрели то, что Крэнли в тот вечер назвал нашей религией. Четверо из них, солдаты девяносто седьмого пехотного полка, сидели у подножия креста и бросали кости, разыгрывая пальто распятого.

Пошел в библиотеку, пытался читать три журнала. Бесполезно. Она все еще не показывается. Опасаюсь ли я? Чего? Того, что она больше никогда не покажется.

Блейк писал:

Я думаю, умрет ли Уильям Бонд,Ведь мне известно, что он тяжко болен.

Увы, бедный Уильям!

Я был как-то в диораме в Ротонде. В конце там показывали портреты всяких шишек. Среди них — Уильяма Юарта Гладстона, тогда только что умершего. Оркестр заиграл «О Билли, нам тебя недостает!».

Поистине нация баранов!

25 марта, утро. Беспокойная ночь, сны. Хочется сбросить их с себя.

Длинная загибающаяся галерея. С пола поднимаются, как столбы, темные испарения. Множество каменных изваяний каких-то легендарных королей. Их руки устало сложены на коленях, их взоры застланы, потому что пред ними, как темные испарения, без конца поднимаются заблужденья людей.

Странные фигуры появляются из пещеры. Они меньше ростом, чем люди. Кажется, будто они не совсем отделены друг от друга. На их фосфоресцирующих лицах темные потеки. Они пристально глядят на меня, глаза их будто вопрошают о чем-то. Они молчат.

30 марта. Сегодня вечером Крэнли торчал в портике библиотеки. Загадал загадку Диксону и ее брату. Мать уронила ребенка в Нил. Никак не отвяжется от матери. Ребенка схватил крокодил. Мать просит отдать его. Крокодил соглашается: отдаст, но только если она угадает, что он с ним сделает, сожрет или не сожрет.

Такой образ мыслей, сказал бы Лепид, поистине вырастает из вашей грязи под действием вашего солнца.

А мой? Разве не таков же? Так в Нилогрязь его!

1 апреля. Не одобряю последней фразы.

2 апреля. Видел ее — пила чай с пирожными в кондитерской Джонстона, Муни и О’Брайена. Точней, это линксоглазый Линч увидел ее, когда мы там проходили. Он говорит, ее брат пригласил к ним Крэнли. А крокодила он захватил с собой? Никак теперь он — воссиявший свет? Что ж, а открыл-то его я. Заявляю, что я. Он тихо сиял из-за мешка с уиклоускими отрубями.

3 апреля. Встретил Давина в табачной лавке против церкви Финдлейтера. Он был в черном свитере и с клюшкой в руках. Спросил меня, правда ли, что я уезжаю, и почему. Сказал ему, что кратчайший путь в Тару — via Холихед. Тут мой отец подходит. Знакомлю их. Отец вежливо присматривается. Спросил Давина, не позволит ли он слегка его угостить. Давин не мог, спешил на какой-то митинг. Когда мы отошли, отец сказал, у него хороший взгляд — честный, открытый. Спросил меня, почему я не запишусь в гребной клуб. Я пообещал подумать. Потом рассказал, как он некогда поверг Пеннифезера в отчаяние. Хочет, чтобы я шел в юристы. Говорит, мне это подходит в точности. Грязи и крокодилов прибавляется.

5 апреля. Буйная весна. По небу мчатся облака. О, жизнь! Темный бурлящий поток мчит с торфяников, и яблони роняют в него свои нежные лепестки. Меж листьев тут и там девичьи глаза. Девушки скромные и шаловливые. Все русые или блондинки — никаких брюнеток. Блондинки сильней краснеют. Гопля!

6 апреля. Конечно, она помнит прошлое. Линч говорит, все женщины помнят. Тогда она помнит время своего детства — и моего, если только я был ребенком когда-нибудь. Прошлое поглощено настоящим, а настоящее живо только в том, что оно рождает будущее. Если Линч прав, статуи женщин всегда должны быть полностью задрапированы, и так, чтобы одна рука у женщины ощупывала бы с сожалением ее заднюю часть.

6 апреля, позже. Майкл Робартис вспоминает утраченную красоту, и, когда его руки обнимают ее, он сжимает в объятиях прелесть, давно исчезнувшую из мира. Не то. Совсем не то. Я хочу сжимать в объятиях прелесть, которая еще не пришла в мир.

10 апреля. Чуть слышно, под тяжким покровом ночи, чрез безмолвие града, чьи сны сменились тяжким сном без сновидений, подобно усталому любовнику, которого не трогают больше ласки, доносится стук копыт по дороге. Звуки приближаются к мосту, стали слышней — и в тот миг, когда они мчатся мимо темных окон, безмолвие прорезает, будто стрела, тревога. Теперь они уже слышны вдалеке, копыта алмазами просверкнули под тяжким покровом ночи, стремясь среди уснувших полей — к какой цели странствия? — к чьему сердцу? — и с какими вестями?

11 апреля. Перечел записанное прошлой ночью. Туманные слова о каком-то туманном переживании. Понравилось бы это ей? По-моему, да. Стало быть, и мне тоже должно нравиться.

13 апреля. Эта цедилка у меня долго не выходила из головы. Я его отыскал в словаре и обнаружил, что это отличное английское слово — английское, старое, добротное. К черту декана с его воронкой! Зачем он сюда явился, учить нас своему языку или учиться ему у нас? И в том случае и в другом к черту его!

14 апреля. Джон Альфонс Малреннан только что вернулся с запада Ирландии. (Прошу европейские и азиатские газеты перепечатать это сообщение.) Рассказывает, что встретил там в горной хижине старика. У старика красные глаза и короткая трубочка во рту. Старик говорил по-ирландски. И Малреннан говорил по-ирландски. Потом старик и Малреннан говорили по-английски. Малреннан ему рассказывал о Вселенной, о звездах. Старик сидел, слушал, курил, поплевывал. А потом сказал:

— Пра-слово, диковинные твари живут на том краю света.

Я боюсь его. Боюсь его остекленевших глаз с красными ободками. Это с ним суждено мне бороться всю эту ночь, пока не придет рассвет, пока не придет конец ему или мне, душить его жилистую шею, пока… Пока что? Пока он мне не сдастся? Нет, я ему не желаю зла.

15 апреля. Сегодня столкнулся с ней носом к носу на Грэфтон-стрит. Нас толпой вынесло друг к другу. Остановились. Она спросила, почему я совершенно не захожу, сказала, что слышала всяческие истории обо мне. Но это все так, чтобы только протянуть время. Спросила, пишу ли я стихи. О ком? — спросил я. Это еще больше ее смутило, а я себя почувствовал виноватым и мелким. Тут же выключил этот кран и пустил в ход духовно-героический охладительный аппарат, изобретенный и запатентованный во всех странах Данте Алигьери. Заговорил оживленно о себе и о своих планах. Но посреди этого я некстати вдруг делаю резкий жест, какой-то бунтарский. Со стороны выглядело, наверно, как некий малый горсть гороха швыряет в небо. Кругом начинают глазеть на нас. Тогда она немедля мне пожимает руку и выражает надежду, уходя, что мне удастся осуществить свои планы.

Я считаю, это по-дружески, а вы разве не согласны?

Да, она нравилась мне сегодня. Очень или не очень? Не знаю. Она мне нравилась, и, кажется, это новое чувство для меня. Но тогда все прочее, все, что я думал, что думал, и все, что я чувствовал, что чувствовал, одним словом, все предыдущее, на самом деле… А, брось, старина! Поди выспись!

16 апреля. В путь, в путь!

Зов рук и голосов: белые руки дорог, их обещания тесных объятий и черные руки высоких кораблей, неподвижно застывших под луной, их повесть о дальних странах. Их руки тянутся ко мне, желая сказать: мы одни — приди. И голоса вторят им: мы родичи твои. И в воздухе делается тесно от их скопленья, они взывают ко мне, своему сородичу, готовясь в путь, расправляя крылья юности, ликующей и пугающей.

26 апреля. Мать укладывает мои новые вещи, что куплены у старьевщика. По ее словам, она сейчас молится за то, чтобы вдали от дома и от друзей я бы сам познал, что такое сердце и как оно чувствует. Аминь! Да будет так. Приветствую тебя, жизнь! Я ухожу, чтобы в миллионный раз испытать встречу с неподдельной реальностью и выковать в кузне моей души несотворенное сознание моего народа.

27 апреля. Древний отче, древний искусник, будь мне отныне и навсегда доброй опорой.

Дублин, 1904 — Триест, 1914

Комментарии

Джеймс Джойс подвержен был многим суевериям, и в кругу самых стойких у него была вера в числа. Самым главным, самым магическим числом было четыре. Могущественная Четверица властвует в мире Джойса, и ее присутствие виделось ему повсюду. Его немыслимый последний роман, «Поминки по Финнегану», демонстрирует это в полной мере; хотя понять его невозможно, но ученые комментаторы донесли до всех, что в этом романе реальность сплошь расчетверена, четвертована, насыщена воплощеньями верховной Четверки. Но вот что, кажется, ускользнуло и от комментаторов, и от самого автора: под знаком Четверки определенно стоит не только конец, но и начало творческого пути классика! Этот путь имеет у Джойса вполне четкое строение: сначала идет ранний период, затем — период «Улисса». И если взглянуть на ранний период, на созданное художником до его Главного Творения, мы можем заметить, что этот этап — явственно под эгидой Четверицы. Ибо то, что им в этот период создано, составляет не что иное как четверицу квартет: